ZRD.SPB.RU

ИНТЕРЕСЫ НАРОДА - ПРЕВЫШЕ ВСЕГО! 

 

ВЫХОДИТ С АПРЕЛЯ 1991г.

 

ВСЕРОССИЙСКАЯ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ ГАЗЕТА

 

• К 130-летию со дня рождения писателя Р.Б. Гуля
  Я УНЁС РОССИЮ

Роман Борисович Гуль (1896 – 1986) – выдающийся русский писатель-прозаик, искромётный публицист – защитник России, её истории, культуры и яркий литературный критик, мемуарист, видный общественный деятель национально-патриотического направления Русского зарубежья, редактор эмигрантского «Нового журнала».

Родился 13 (1) августа 1896 г. в Киеве. В детстве жил в Пензе, где окончил классическую гимназию. Часто бывал в усадьбе деда, предводителя дворянства, в уездном городе Керенске, там ощутил духоподъёмный романтизм молодости, «прелесть и радость всего мира… где все решительно счастливы» («Иллюстрированная Россия», 1939 г.). Побывал с родителями в Германии, Австрии, Швейцарии, Италии.

В 1914 г. поступил в Московский университет на юридический факультет. Увлёкся философией, слушал лекционный курс «Введение в философию» у замечательного русского философа, культуролога, учёного-правоведа Ивана Ильина.

В разгар Первой мировой войны, в 1916 г. был мобилизован и направлен в Московскую офицерскую школу. Служил в запасном полку в Пензе, а после Февральской революции направлен на Юго-западный фронт. В 1918 г. осознанно и решительно вступил в Добровольческую Армию, с Корниловским ударным полком проделал знаменитый, надолго оставшийся в памяти потомков Ледяной поход.

Когда пришла скорбная весть о гибели героического предводителя Белого движения генерала Корнилова, отчаявшись в перспективе борьбы с большевиками, Гуль подал рапорт об отставке и уехал в Киев. Но его помыслам удалиться от страшной кровавой междоусобицы и заняться «чистой» литературой не суждено было скоро сбыться: его снова мобилизовали в армию гетмана Скоропадского. Вскоре Гуль попал в плен к петлюровцам, но в декабре 1918 г. был вызволен из плена немецким командованием. С января 1919 г. жил в Германии в лагерях для перемещённых лиц, затем работал на лесоповале…

Эти факты тяжёлых жизненных испытаний молодого офицера символизируют суровые трагические пути-дороги русской военной интеллигенции, брошенной в горнила кровавых революционных потрясений, что и привело в конце концов к крушению могучей Российской империи. «Мысль записать всё, что я пережил и видел в гражданской войне засела во мне, - вспоминал Гуль. – Так я написал свою первую книгу «Ледяной поход», которая позднее стала известна в литературе о гражданской войне» (См. «Я унёс Россию». Т. 1, с. 43).

В 1920 г. начинающий литератор переезжает в Берлин, работает в редакции журнала «Жизнь», где состоялось его первое выступление в печати (свет увидели отрывки из «Ледяного похода»). В Берлине знакомится с писателями, поэтами, критиками, приезжавшими из советской России в Германию, - Есениным, Замятиным, Фединым, Пастернаком, Пильняком, Тыняновым и др. Тогда, как известно, поездки творческой интеллигенции за пределы советской России были относительно свободными.

Больше того, в 1920-е годы произведения Гуля издавались в советской России. Писатель вспоминал: «Этому помогли мои друзья - советские писатели, которые приезжали в Берлин, где я тогда жил, и с которыми я очень подружился. Это был главным образом Илья Груздев – знаменитый комментатор Максима Горького. И Константин Федин, который тоже был моим большим другом. Они провели мои книги через издательство «Писатель». Тогда времена были либеральные и книги мои могли пройти. Правда, очень скоро все эти книги оказались в запретных фондах. Позже, в 1930-е годы, их достать уже в СССР было нельзя. Так, к примеру, «Ледяной поход» тоже оказался в запрете, хотя сначала в Советском Союзе его трактовали как «разоблачение белого террора», что было, конечно, полной ерундой. Это было не «разоблачение белого террора», а разоблачение всей нелепости, всех ужасов гражданской войны. Между тем, «Ледяной поход» имел там, как мне известно, очень большой успех, о чём мне сообщали и Горький, и Айхенвальд, и другие писатели…»

Ещё более многочисленными и плодотворными для формирования литературных взглядов Р. Гуля явились встречи с писателями и поэтами-эмигрантами: Ходасевичем, Ремизовым, Осоргиным, Степуном, Вышеславцевым, Белым, Айхенвальдом, Оцупом, Сашей Чёрным, Г. Ивановым (с которым много позднее, в пятидесятые годы, Гуль активно поддерживал творческую связь и опубликовал свою «Переписку через океан»), с Цветаевой (см. её письма к Гулю в «Новом журнале», 1959, № 58). Гуль регулярно бывал на собраниях берлинского Дома искусств, и таким образом круг его литературных знакомств значительно расширился.

Творческому росту писателя способствовала его работа с 1922 г. секретарём редакции критико-библиографического журнала «Новая  русская книга», в котором печатались литературно-критические статьи и рецензии Гуля на книги Брюсова, Гиппиус, Зощенко, Пильняка, Шкловского, А. Толстого и др. авторов. Одновременно он сотрудничает в газете «Накануне». С середины 1923 до середины 1924 г. Гуль – редактор «Литературного приложения» этой газеты. Печатался он и в других весьма тиражных берлинских периодических изданиях («Голос России», «Русский эмигрант», «Время»).

Результатом знакомства и тесного творческого общения с А. Белым явилась книга Гуля «Пол в творчестве» (1923 г.). В том же году вышла отдельным изданием его повесть об эмигрантах «В рассеянье сущие». Нелёгкий эмигрантский опыт писателя воплотился и в книге «Жизнь на фукса» (1927 г.).

Вышедшая в следующем году книга «Белые по-чёрному» представляет собой выразительные психологические очерки о русских беженцах в Африке. Написана она по воспоминаниям русского эмигранта, вернувшегося из Африки в Европу.

Уже по этим скупым упоминаниям русских эмигрантов с горькой, нередко трагической судьбой можно судить о вынужденном безбрежном рассеянье по миру лучших интеллектуальных сил России. Вольно-невольно задаёшься риторическим вопросом: случайным ли было это великое рассеянье? Конечно, нет: оно стало прямым результатом гибельного революционного погрома, учинённого в России лютыми русоненавистниками. Стране ещё долго пришлось жить в условиях интеллектуальной изоляции, великими трудами и жертвами растить свою н а р о д н у ю интеллигенцию, создавать свою национальную культуру… Между тем, на западе умами русских эмигрантов создавались подлинные литературные шедевры, совершенно не доступные российскому читателю.

Особо яркого творческого успеха, как правило, достигали писатели с острым чувством любви к Родине, жестоко обуреваемые безутешной ностальгией, для которых веками наработанные духовные традиции отечественной словесности XIX в. и устоявшиеся в русской культуре национально-нравственные ценности служили путеводным эстетическим компасом. Достаточно вспомнить драматичнейшую судьбу и художественные творения гениального Ивана Бунина…

Умные головы на Западе отчётливо понимали: в культурном отношении Западу уже никогда не догнать Россию, величайшие достижения русской классики и её твёрдых последователей незыблемы, особенно на фоне, когда западная культура разрушается с космической скоростью.

Вряд ли преувеличу, если скажу: русская эмигрантская литература пореволюционных лет в силу своего необычайного идейно-художественного величия достигла мировой известности и славы, была с огромным интересом востребована в десятках и сотнях стран мира, кроме… родного Отечества. Именно по ней, а не по дешёвым советским подделкам агитационно-лозунгового характера, созданных по надуманной и вредной методе спущенного «сверху» «соцреализма» (здесь я, разумеется, исключаю крупнейшие творения Есенина, Леонова, Шолохова и других писателей с ярко выраженной русской душой, произведения которых создавались не благодаря, а вопреки «соцреализму») люди узнавали подлинную правду об истории и духовных корнях многовековой России.

Так, опубликованный в 1929 г. документальный роман Гуля «Генерал БО» (о знаменитом террористе Борисе Савинкове) был переведён на немецкий, французский, испанский, английский, польский, литовский и латышский. Много лет спустя, когда Гуль жил в Америке, он переработал роман и выпустил его под названием «Азеф» (1959 г.).

«На первом месте в романе не Азеф, а Савинков… - писала в отзыве на эту книгу поэтесса Е. Таубер. – Пришёл новый человек, переставший быть человеком… Азеф – просто машина, идеально и расчётливо работающая в свою пользу… Более убийственной картины подпольного быта трудно придумать» («Новая жизнь», 1959, № 58).

Как романиста-исследователя Гуля интересовали в первую очередь антигерои, форменные политические изверги, оставившие злодейский кровавый след в истории, перевернувшие Россию с ног на голову, прервавшие ход её естественного развития. «Грядущий хам», пророчески предсказанный Д. Мережковским, вызывал у Гуля огромное желание вскрыть причины его неудержимого расползания по России и Европе, установить исторические условия его воцарения на вершине большевистской власти. Роман «Скиф» (1931 г.) посвящён судьбе известного анархиста М. Бакунина, о ком нынче льют крокодиловы слёзы и кому неустанно посвящают елейные панегирики российские либералы. К этому роману Гуль вернулся в 1950-е годы, основательно переработал и издал под названием «Скиф в Европе».

В книге «Я унёс Россию» Р. Гуль цитирует Дм. Мережковского: «Мы не в изгнании. Мы в послании». На вопрос: «Как Вы понимаете это послание?» Гуль в одном из своих последних интервью отвечал: «Это высказывание Мережковского было совершенно правильное, потому что русская эмиграция – явление небывалое. В то время как в Советском Союзе русская культура была уничтожена, физически были истреблены лучшие представители русской культуры и многие книги были запрещены к выходу, задача русской эмиграции состояла в сохранении старой русской культуры и её развития во всех странах Европы. Это было послание для будущего, эстафета для будущего».

Три книги документально-художественных очерков, написанных в 1930-е годы, представляют собой хроникальную серию портретов известных большевиков (военных и чекистов): Тухачевского, Ворошилова, Будённого, Блюхера, Котовского, Дзержинского, Менжинского, Петерса, Лациса, Ягоды.

Художественно яркой и документально доказательной является повесть «Дзержинский», в которой прослеживается возникновение и разгул красного террора. Издать книгу в фашистской Германии Гулю не разрешили (она вышла в Париже в 1935 г.).

«В гитлеровской тоталитарной Германии я не мог психологически и душевно жить, - вспоминает писатель в первом томе мемуаров «Я унёс Россию». – Всем существом захотел я вырваться из этого коричневого тоталитаризма на свободу» (с. 324). Когда Гуль уже готов был бежать из Германии, его арестовали…

В вину ему вменялось издание романа «Генерал БО». Писателя отправили в концлагерь Ораниенбург, но, к счастью, через месяц освободили с объяснением, что его схватили «по недоразумению». Печальные подробности своего пребывания в заключении Гуль, уже находясь в Париже, описал в книге «Ораниенбург. Что я видел в гитлеровском концентрационном лагере» (1937 г.).

Живя во Франции, Гуль активно сотрудничал в «Последних новостях», «Современных записках», «Иллюстрированной жизни» и других печатных изданиях. Более полугода он провёл в Лондоне, участвуя в постановке фильма по роману «Генерал БО». По этому роману была поставлена русским театром в Париже пьеса «Азеф», с восторгом встреченная публикой.

В начале Второй мировой войны Гуль уехал из Парижа в свободную зону, на юг Франции. Работал батраком на ферме: «Мы с женой решили превратиться в самых настоящих крестьян». В Париж он вернулся через два месяца после окончания войны. Здесь заканчивает автобиографическую книгу «Конь рыжий» (напечатана в 1946 г. в «Новом журнале», с которым, начиная со времени первой публикации, связаны сорок лет его жизни).

В рецензии на отдельное издание «Коня рыжего» Г. Иванов отмечал: «Это история жизни автора, сплетённая с историей «роковых минут» России и мира. Это сознательное суждение о мире, о себе, о своём прошлом, требующее раздвоения, диалога со своей душой. И диалога души с миром» (Г. Иванов. Третий Рим. Художественная проза. Статьи. США, 1987, с. 321).

В 1948 г. в Париже Гуль создаёт политическую, антитоталитарную группу «Российское народное движение», издававшую журнал «Народная правда» (редактор – Р. Гуль) и, переехав в 1950 г. в США, продолжает его редактировать. С 1951 г. Гуль стал ответственным секретарём «Нового журнала», по праву считая его «лучшим русским журналом не только за рубежом, но и во всём мире» (Р. Гуль. Моя биография. Новый журнал, 1986, № 164, с. 31).

С 1959 г., после смерти М. Карповича, многие годы возглавлявшего «Новый журнал», Гуль становится главным редактором. Эта работа продолжалась 27 лет, под его редакторством вышло 105 томов. Подводить итоги этому колоссальному труду – значит говорить о половине истории «Нового журнала», о 3000 публикаций на тридцати тысячах страниц. При этом, по утверждению современников, множество опубликованных произведений переросло значение очередной журнальной публикации и стало долговременным достоянием русской эмигрантской литературы, историографии, философии, публицистики.

Многолетнее, кропотливое редактирование наиболее престижного журнала в Русском зарубежье Гуль понимал как «всероссийское дело» и в конце жизни утверждал: «Культура старой России всегда была со мной и продолжает во мне жить. Поэтому чувствование себя русским эмигрантом, вероятно, основано в первую очередь на этом» («Новое русское слово», 13 августа 1985 г.).

Роман Гуль был не только выдающимся художником слова, активным журналистом, собирателем литературных сил в Русском зарубежье, но и ярким публицистом. Его актуальные, проблемные статьи, эссе, рецензии находим в 130 номерах. Лучшие эссе были собраны в книгах «Одвуконь» (1973 г.) и «Одвуконь-2» (1982 г.).

Смысл этого необычайного названия Гуль поясняет в предисловии: «После большевистского переворота в России русская литература пошла одвуконь. Часть её осталась в своей стране, а часть выбросилась на Запад, в свободные страны, став русской эмигрантской литературой. Так – одвуконь – русская литература жила полвека».

Главным предметом творческого осмысления Гуля неизменно оставались писатели и поэты Русского зарубежья: Г. Иванов, Цветаева, Вейдле, Адамович, Одоевцева, Чиннов, Седых, Берберова, Ржевский, Нароков и другие. В ответ на эссе о Георгии Иванове последний писал Гулю: «Ваша статья блестяща и оглушительно талантлива… Никто так о поэзии не умеет писать да и очень редко кто вообще умел».

В «Новом журнале» печатались и мемуары Гуля «Я унёс Россию». Первый том с подзаголовком «Россия в Германии» вышел в 1981 г., второй («Россия во Франции») – в 1984 г., третий («Россия в Америке») издан посмертно – в 1989 г. В интервью газете «Новое русское слово» (1 августа 1985 г.) Гуль озвучил главную задачу, поставленную перед собой: «Я хотел дать художественно-исторический набросок всей эмиграции… Мне хотелось запечатлеть, какая это была большая культурная сила».

Критики и современники Р. Гуля по праву называли его летописцем Русского зарубежья. «Гуль всегда был неуёмно любознательным: его кровно интересует всякий встреченный на его жизненном пути человек; он замечает и крепко запоминает любое явление, свидетелем которого был. Советские и эмигрантские литераторы и артисты, «осколки разбитой вдребезги» русской интеллигенции, театры и печать Русского зарубежья, ночные таксисты – бывшие полковники и генералы. Весь этот люд живёт в его художественной мемуарной прозе и в его летописных хрониках» (Б. Филиппов. Памяти Р.Б. Гуля. – «Новый журнал», 1986, № 164, с. 10).

Умер Р.Б. Гуль 30 июня 1986 г. в Нью-Йорке.

…В мемуарной трилогии «Я унёс Россию. Апология эмиграции» писатель рассказывает: родился он в дворянской семье, имеющей древнее, широко разветвлённое генеалогическое древо. Отец его – Б.К. Гуль (шведского происхождения) был видным общественным деятелем Пензы, нотариусом, домовладельцем и помещиком. Мать происходила из потомственного дворянского рода Вышеславцевых.

Воспитанный на гуманистических канонах Православия и традициях русского национального патриотизма, Р.Б. Гуль решительно отринул нигилистическо-разрушительные, антидержавные идеи Октябрьской революции 1917 года. «Подпольщики-большевики, в октябрьские дни захватившие власть над Россией, в большинстве своём носили псевдонимы: Бронштейн-Троцкий, Радомысльский-Зиновьев, Скрябин-Молотов, Судрабс-Лацис, Валлах-Литвинов, Оболенский-Осинский, Гольдштейн-Володарский и т.д. По-моему, в этом есть что-то неслучайное и страшное, - писал он. – Тут дело не только в конспирации при «царизме». Псевдонимы прикрывали полулюдей. Все эти заговорщики-захватчики были природно лишены естественных человеческих чувств… Жизни псевдонимов были вовсе не жизнью людей. Их жизнью была исключительно партия. В партии интриги, склока, борьба, но главное – власть, власть и власть над людьми» (Гуль Р.Б. Ледяной поход. М., 1990, с. 5; далее цитирую это издание с указанием страниц текста).

Сказанное, разумеется, не означает, что мировоззренческие убеждения Гуля формировались гладко, не зная сомнений и противоречий. Вступление на опасный путь открытой борьбы с большевиками тысяч и тысяч таких русских патриотов, как Р. Гуль, сопровождалось мучительными раздумьями о судьбах Родины, драмой напряжённого выбора своего пути в кровавой братоубийственной мясорубке. Их выбор был объективно предрешён ходом самой истории.

Безраздельно верный Отечеству, офицерской присяге и чести, Гуль без колебаний вступает в Добровольческую армию Корнилова, однако довольно скоро осознаёт бесперспективность борьбы, что ведётся без поддержки большинства народа. Его мучают сомнения не в правомерности своего политического выбора, но в необходимости – пусть даже во имя высшей государственной целесообразности сохранения единой и неделимой монархической России – стрелять в соотечественников.

«Убить русского человека мне трудно. Не могу. Да и за что? У меня же нет с ним никаких счетов. За что же я буду вразумлять его пулями?..» (с. 20), - смятенно терзается Гуль и пытается уйти от дальнейшего участия в гражданской междоусобной бойне. Даже в самые отчаянные мгновения жизни им не овладевала бешеная злоба к народу, одурманенному неистовой жаждой истреблять друг друга, безжалостно топтать православные святыни, вековечные духовные традиции отцов и дедов. «Эти люди ломали нашу старинную мебель красного дерева, рвали мои любимые книги, которые я студентом покупал на Сухаревке, рубили наш сад и посаженные мамой розы, сожгли наш дом… Но у меня нет к ним ненависти или даже жажды мести, мне их только жаль. Они полузвери, они не ведают, что творят… (с. 20).

Трагедия взбаламученной революцией России, как размышлял Гуль, заключалась в том, что: «К белым народ не хотел идти. Здесь сказался один из самых больших грехов старой России: её сословность. И связанный с ней страшный разрыв между интеллигенцией и народом… мужик не верил. В этом была беда и мужика, и всей России» (с. 7).

Конечно, задним числом, спустя годы и десятилетия по истечении жестоких революционных катаклизмов, можно позволить себе упрекнуть Гуля и многих других, подобных ему русских военных интеллигентов, в некоем утопическом гуманизме: опасаясь пролития «лишней» народной крови, стремясь уберечь Отечество от разрушительного социального хаоса ценой собственной безоглядной жертвенности, они невольно подвергли свою родину многократно большим историческим потрясениям, того не ведая, что их тупиковый гуманизм был на руку прежде всего международным русофобским силам, изначально поставившим цель лишить Россию государственного суверенитета и уничтожить…

…3 января 1919 года Р. Гуль навсегда покидает Россию. Став эмигрантом, он решительно берётся за перо, чтобы записать всё, что видел и пережил в кровавой гражданской войне, в назидание потомкам, с целью уберечь их от роковых исторических ошибок и заблуждений своих предтечей. Ярким и художественно убедительным воплощением его творческого замысла стал историко-документальный роман «Ледяной поход», своим острием направленный и против «красных», и против «белых», против братоубийственного истребления как наивысшего социального и нравственного безумия, играющего на руку международным антирусским силам.

Принятый весьма доброжелательно М. Горьким, книгоиздателем З.И. Гржебиным, уверявшим, кстати, что видел «Ледяной поход» на столе у В.И. Ленина, роман в советской России в те годы всё-таки не прижился, да и не мог прижиться в условиях всё более укореняющейся методологии непримиримой «классовой борьбы». Большевистская властная головка или замалчивала писателей русской эмиграции, или, что случалось крайне редко, давала им зелёный свет, сопровождая до неприличия абсурдными негативными оценками, предельно ограничивая к ним доступ массового читателя.

Даже известный своим оценочно-художественным либерализмом М. Горький, который в конце 1920-х годов откровенно перешёл на службу к Советам и уже мало «принадлежал себе», категорично утверждал: «Напрасно было бы искать у этих писателей (русских эмигрантов. – В.Ю.) «исторической правды» (Горький М. Собр. соч. в 30 т. М., 1956, т. 30, с. 257).

Примечательно, что примерно в то же время, весной 1924 года, Вс. Мейерхолдь в «Театре революции» демонстрировал жуткую каннибальскую пьесу «Человек-масса», весь «классовый гуманизм» которой сводился к известному люмпен-дезертирскому завету: «За одно око – два, за один зуб – всю морду».

Вот лишь одна характерная сцена из этой «новаторской» пьесы: группа осуждённых к расстрелу за «буржуйское» происхождение просит у конвоиров разрешения… потанцевать – и на сцене сменяется буйный канкан мелодичным вальсом, причём танцующие пары состоят из смертников и конвойных. Затем раздаётся свисток – и кавалеры-расстрельщики безжалостно волокут несчастных барышень к месту казни, невзирая на их душераздирающие мольбы и стоны. Вот, как видим, в каком чудовищном «классовом искусстве» нуждались бравые комиссары в чёрных кожаных тужурках…

Существенное место в творчестве Р. Гуля занимают историко-художественные биографии кормчих Октябрьской революции и гражданской войны, деятелей, как выражался писатель, «с выкрашенной в один цвет душой», «попов революции» - по слову Штирнера. Одним из наиболее ярких произведений этого жанра является повесть «Дзержинский». В советской России её по известным идеологическим соображениям долго не публиковали, и только в 1991 г., после того как «руководящая и организующая коммунистическая партия» была растоптана и предана забвению, повесть опубликовал журнал «Москва» (№ 5).

Долгое время неистовый «железный Феликс», как и прочие высокопоставленные лидеры большевистской партии, рисовался в советской литературе и кино в ореоле революционной святости, бескорыстным, кристально честным и благородным рыцарем без страха и упрёка (примеры тому – известный конъюнктурный роман Ю. Семёнова «Горение», телефильмы «Операция «Трест», «Шестое июля» и многие другие).

Под пером Гуля это совершенно другой человек, точнее, античеловек, крайне ожесточённый, властолюбивый, абсолютно нетерпимый к инакомыслию, донельзя кровожадный, жаждущий расстрелами в затылок создавать немедленный коммунизм.

Написанная по горячим следам бурных социальных потрясений, убедительно подтверждённая целым рядом документальных  материалов и воспоминаний очевидцев, повесть «Дзержинский» написана в форме живых свидетельских показаний современника, на глазах которого разыгралась невиданная в истории кровавая междоусобная драма. Её «беспощадная» стилистика живо напоминает повествовательную манеру «Красного террора в России» С. Мельгунова, «Щепки» И. Зазубрина, «Солнца мёртвых» И. Шмелёва, «Окаянных дней» И. Бунина…

Документальная основа произведения содержит указания автора на конкретное место и время подлинных событий и действий, реальные имена их участников, обильное цитирование дневника Дзержинского, извлечения из воспоминаний его коллег по ВЧК и т.д.

Фигура Дзержинского нарисована колоритно, выразительно, откровенно неприязненно, бичующее сатирическими красками, при этом автор ни на йоту не отошёл от правды фактов как в воссоздании переломной исторической эпохи, так и в психологических оценках своего персонажа.

«Высокий, похожий на скелет, одетый в солдатское платье, висевшее на нём, как на вешалке, 20 декабря в Смольном на расширенном заседании Совнаркома появился Феликс Дзержинский. Под охраной матросских маузеров, в куреве, в плевках, в шуме, в неразберихе событий, среди «страшных» и «весёлых чудовищ» большевизма, кого в минуту откровенности сам Ленин определял: «У нас на 100 порядочных 90 мерзавцев», - после многих речей, «пламенея гневом», выступил и октябрьский Фукье -Тенвиль.

Феликс Дзержинский говорил о терроре, о путях спасения заговорщической революции. В его измождённом лице, лихорадочно блестящих глазах, заострённых чертах чувствовался фанатик. Он говорил трудно, неправильным русским языком, с сильным польским акцентом и неверными ударениями. Говорил волнуясь, словно не сумеет сказать всего, что надо.

- Революции всегда сопровождались смертями, это дело самое обыкновенное! И мы должны применять сейчас все меры террора, отдать ему все силы! Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции, юстиция нам не к лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на смерть – чья возьмёт?! И я требую одного – организации революционной расправы! – криком заканчивал свою речь измождённый, насквозь больной человек, похожий на переодетого в солдатское платье монаха» (с. 23).

Как же идейно эволюционировал этот новоявленный Фукье-Тенвиль образца октября 1917 года?

Дзержинский не уродился жестокосердным вампиром. «Юношеские портреты будущего председателя ВЧК чрезвычайно схожи с портретом юного Рафаэля: он был хрупок, женствен и строен, «как тополь киевских высот». Но уже с детства этот нежный, малокровный дворянский ребёнок отличался необузданной вспыльчивостью, капризами воли и бурным своенравным темпераментом. Живой, как ртуть, он был баловнем матери и дома назывался не иначе как «феникс семьи» (с. 24).

Потрясает воображение следующий парадокс: экзальтированный, щеголеватый шляхтич из родовитой дворянской семьи, в высшей степени повелительный и нервный, с малых лет обуреваемый религиозно-католической одержимостью, вдруг в одночасье кардинально меняет взгляды и становится столь же фанатичным богоборцем, проповедником радикальной революционности, наконец, главой беспощадного коммунистического террора.

«Что-то надломленное чувствовалось уже в этом отроке, чуждом неподдельной жизнерадостности. Из светло-зелёных глаз нежного юноши глядел узкий фанатик. И не фанатик-созерцатель, а фанатик действия, фанатик насилия. Мать и духовник-ксендз отговорили будущего главу большевистского террора от пути католического священнослужителя. Но сущность, разумеется, была не в пути, а во всём душевном строе, в страстях неистового Феликса. У «рафаэлевски» красивого юноши Дзержинского в том же году внезапно произошёл душевный переворот. Он писал сам: «Я вдруг понял, что Бога нет!»

Мастерски, психологически тонко Гуль выявляет истоки предательства юноши в самом себе, в его неустойчивой вере, в светлых юношеских идеалах, обречённых на скорое умирание. Нет, жизнь Дзержинского и ему подобных фанатиков-революционеров – это вовсе не трагедия заблуждения, и «железный» Феликс – отнюдь не трагическая личность. Это крайний индивидуалист с болезненным расщеплённым сознанием, жертва собственных разрушительных инстинктов, нашедших выход наружу в условиях всеобщего социального хаоса и нравственного разложения смутного времени.

Здесь нет трагедии веры, ибо вера безболезненно, с каким-то дьявольским сладострастием попрана. Трагическое и морально уродливое, как известно, несовместимы, взаимоисключают друг друга. Подлинно трагическому чуждо отвратительное, пошлое, циничное. Между тем, «как всякий фанатик, в своём агитаторстве Дзержинский, не замечал того, что подчас доходил до комизма. Так, приехав в гости к своему дяде в именье «Мейшгалы», щеголеватый шляхтич с лицом Рафаэля занялся исключительно тем, что агитировал дядину челядь, пытаясь, хотя и безуспешно, увести конюхов и кучеров к «богу Эрфуртской программы» (с. 25).

И вот когда гражданская бойня разлилась по стране всепожирающей огневой лавой, сорокалетний Дзержинский, безнадёжно больной телом и духом, этот «вдохновитель всероссийского убийства», «октябрьский Фукье-Тенвиль», «эпелептически нервный фанатик с металлической душой и стеклянными безучастными глазами», «кровавая кукла октябрьского паноптикума, палач русского народа», «воплотитель бредовой идеи террористически-полицейского коммунизма» и прочая, и прочая, пришёл к пределу политического изуверства – к посту коммунистического Торквемады.

Писатель анализирует этот тип «абсолютного большевика» в контексте драматической, поворотной для России эпохи, в совокупности объективно сложившихся социально-политических и нравственно-психологических конфликтов, во взаимодействии общего и индивидуального: активное культивирование в семье Дзержинского пафоса национальной польской борьбы против «поработительницы Польши – России» (в 1922 году, когда Дзержинский был уже главой Всероссийской ЧК, он написал жуткие слова о своих юношеских чувствах безраздельной ненависти к русским: «Ещё мальчиком я мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей»), болезненная мания величия психологически надломленного юноши, уверовавшего в своё «высшее» предназначение на земле, крайний религиозно-католический фанатизм несостоявшегося ксендза, вдруг обернувшийся всеуничтожающим богоборчеством…

Дзержинский - по своему весьма одарённая артистическая натура, которую, быть может, потеряла театральная сцена. Гуль показывает, как в зависимости от конъюнктуры жизненных обстоятельств Дзержинский мог быть и ухищрённым комедиантом, и непревзойдённым Хлестаковым, и «оскорблённым барином», и безжалостным палачом-русоненавистником…

Писатель блистательно вскрыл социальную природу опасных революционных бесов, о которых пророчески писал ещё великий Достоевский. Любовь Дзержинского к революции, как и у Марата, была порождена ненавистью. Этой безграничной ненавистью Дзержинский был одержим. В ребёнка она жила в неутолимом желании, надев «шапку-невидимку», перебить всех москалей, в юноше – в неистовой тюремной клятве «мстить», в председателе ВЧК – в жуткой беспощадности расправы всех и каждого.

«Охваченный ненавистью ко всему миру, Марат, как известно, был живым кровавым бредом революции. В нём, как и в Дзержинском, революционный энтузиазм дошёл до конвульсий. И они оба, Дзержинский и Марат, олицетворяли в себе смутные кровавые инстинкты человеческой черни. Это не философские размышления Робеспьера. Это – нож, револьвер, пулемёт. «Арифметически председателя ВЧК Дзержинского можно определить так: это был на одну треть Робеспьер (без его ума) и на две трети Марат (без его дарования). Для исторической фигуры смесь не особенно увлекательная. Впрочем, принадлежность людей к истории не часто измеряется их талантами», - пишет автор (с. 48 – 49).

Безоговорочно отвергая беспощадный террор маратов, сен-жюстов образца 1917 года против собственного народа, Гуль заключает: «Фигуры этих вошедших в революцию «дворян», воплотителей бредовой идеи террористическо-полицейского коммунизма, были различны во многом. Нетерпеливый, горячий, заносчивый, нервный поляк Дзержинский – и спокойный монголообразный циник с хитрой смёткой Ленин. Общим у них было одно – у обоих совершенно «не поворачивалась шея»; кроме всероссийской социальной революции оба не видели ничего. Малообразованного, недалёкого, не питавшегося ничем, кроме брошюрок, Дзержинского Ленин, конечно, превосходил и умом, и образованием на две головы. Но Дзержинский и не претендовал на роль коренника объединённой партии. Зато Ленин сразу понял, что этот фанатичный поляк – замечательная пристяжная в той тройке, в которую Ленин впрягся коренником и которая разомчит всю Россию. И Ленин «обласкал», приблизил к себе этого «инфернального молодого человека», понимая, что именно такие нужны для его, ленинского дела» (с. 36).

Конечно, с уничтожающим саркастическим выводом писателя читатель вправе не согласиться в виду его очевидной жёсткости и категоричности, но и не принять его в расчёт нельзя, если хочешь всесторонне и объективно осознать трагическую историю России в годы революции и гражданской войны.

Особого внимания заслуживает благородный гуманистический пафос писателя, убедительно доказавшего, что даже самая праведная цель становится неправедной, если достигается неправедными средствами. Разумеется, революционный водоворот увлёк за собой не только безумных фанатиков, люмпенов, прирождённых преступников, отщепенцев и прочих маргиналов, жаждавших стать у руля власти ценой океана людской крови, но, увы, порой и вполне порядочных, благовоспитанных граждан, ставивших перед собой высокие идеалы и цели. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад…

Попав под пресс беспощадной междоусобной бойни, они быстро утрачивали запас своей нравственной прочности, превращаясь в антигуманистов и кровавых подельников кормчих революции. Мысль эта многажды доказана ходом истории и, по всему, не утратила своей жгучей актуальности, поскольку человечество ещё не научилось усваивать сполна горькие уроки истории и с упорством, достойным лучшего применения, продолжает повторять их ошибки…

…Читатели глубоко чтят память о замечательном русском писателе-патриоте Романе Борисовиче Гуле, навсегда покинувшим своё Отечество. Его произведения не только не устарели, не потеряли своей острой социально-нравственной поучительной значимости, но обрели особую, жгучую актуальность в наше трудное время.

Не секрет, и ныне находятся горячие головы – неореволюционеры, русофобы всех мастей, взахлёб разглагольствующие о свободе, гласности, плюрализме, втайне же они лелеют мечту о жестокой диктатуре. Это они, охваченные жуткой эйфорией, торжествуют и восторженно аплодируют принятию законодательных проектов, попирающих свободу слова, гражданское волеизъявление, стремление людей жить в свободном, подлинно демократическом обществе. Это они без устали вдохновляют агрессивных инициаторов закрытия русских патриотических газет в России, приписывая им несуществующий мифический «экстремизм», «шовинизм», «антисемитизм» и прочие «измы». Это они с помощью клеветы и грязных доносов усаживают на скамью подсудимых неугодных редакторов, журналистов, всякого, кто посмеет им перечить, смело встаёт на пути кровавого антирусского террора.
Безусловно, антигерои нашего времени узнают себя в персонажах произведений Р. Гуля и, будем надеяться, образумятся, учтут горькие уроки нашей трагической истории.

Владимир Юдин,
г. Тверь

 

 

Перепечатка материалов разрешена. Ссылка на газету и сайт обязательна.
Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.