|
А.Р.: Итак… Если раньше говаривали, что есть вещи
ПОВАЖНЕЕ МИРА, то Чаплин утверждает, что есть вещи поважнее
слезинки ребёнка (напомним, что эта слезинка была главным
зубодробительным аргументом при сокрушении КПСС и СССР (дескать: кровь
ведь пролили при строительстве социализма)).
Но сие вовсе даже не значит, что Чаплин не прав (в своей системе
координат, как в своей системе координат логичны исламисты,
уничтожающие пока ещё только скульптуры и собирающиеся сокрушить
египетские (и иные) пирамиды (как и иное культурное наследие – как
порождение иблиса) – а потом добраться и до неверных). Однако, как в
этом случае не вспомнить сказанное Ницше о том, что христианство
разрушило инстинкт жизни, что если ценности жизни выносятся из
самой жизни в потустороннее, то жизнь ТЕРЯЕТ ЦЕННОСТЬ
(что и наблюдается: устроением ПОСЮСТОРОННЕЙ ЖИЗНИ (кроме своей)
христианское священство не занимается): земные страдания есть
питательная среда веры. (Розанов подметил, что в христианстве мир
прогорк («О Сладчайшем
Иисусе и горьких плодах мира»)).
И как здесь не вспомнить критиков христианства,
утверждавших, что христианство есть своего рода КУЛЬТ СМЕРТИ.
А впрочем… Прибегнем к диалектике: ИСТИНА МОЖЕТ БЫТЬ ВЫРАЖЕНА ТОЛЬКО
ПРОТИВОРЕЧИЕМ. Изреченное есть ложь (в том числе и мною изреченное).
В каждой шутке есть доля правды, как, впрочем, и в каждой правде есть
доля шутки.
На том смятенный ум пока и успокоится…
***
А вот и приведу здесь В. В. Розанова:
В нынешних
"Религиозно-философских собраниях" поднимаются те же темы, которые
волновали собою собрания 1902-1903 года. Это вопросы - о духе и плоти,
"христианской общине" и общественности в широком смысле; об отношении
Церкви и искусства; брака и девства; евангелия и язычества, и проч. и
проч. В блестящем докладе "Гоголь и отец Матвей" Д. С. Мережковский
страстно поставил вопрос об отношении христианства к искусству, в
частности - об отношении, напр., Православия к характеру Гоголевского
творчества. В противоположность отцу Матвею, известному духовнику
Гоголя, он думает, что Евангелие совместимо со сладкою преданностью
музам, что можно слушать и проповеди отца Матвея, и зачитываться
"Ревизором" и "Мертвыми душами", от души смеясь тамошним персонажам.
Пафос Димитрия Сергеевича, по крайней мере в ту пору, заключался в
идее совместимости Евангелия со всем, что так любил человек в
своей многотысячелетней культуре. Ему охотно поддакивали батюшки, даже
архиереи, и все светские богословы, согласно кивавшие, что, "конечно,
Евангелие согласимо со всем высоким и благородным; что оно
культурно": а посему культура и Церковь, иерархи и писатели могут
"гармонично" сидеть за одним столом, вести приятные разговоры и
пить один и тот же вкусный чай. Все было чрезвычайно приятно и в
высшей степени успокоительно. Сервет в Женеве, Савонарола во
Флоренции, оба сожженные, не могли подать своего голоса в наших
спорах. С другой стороны, "Союз русского народа" еще не открывал своих
действий. Мы дебатировали в 1902 г., забыв прошлое и не предвидя
будущего, отдавшись сладкой минуте.
Мне кажется, вопрос разрешается с помощью мысленной инкрустации. Если
кусок из прозы Гоголя, самый благожелательный, самый, так сказать,
бьющий на добрую цель, вставить в Евангелие - то получим режущую,
несносную какофонию, происходящую не от одной разнокачественности
человеческого и Божественного, слабого и сильного, но от
разно-категоричного: невозможно не только в евангелиста вставить кусок
Гоголя, но - и в послание которого-нибудь апостола. Савл не
довоспитался до Павла, но преобразился в Павла; к прежней
раввинской мудрости он не приставил новое звено, пусть новую голову -
веру во Христа, нет: он изверг из себя раввинство. Отношение в нем
есть именно Савла и Павла: взаимно пожирающих друг друга
"я". И так бывало со всяким, обращавшимся ко Христу: пожирание новым
старого. Апостол Павел вовсе не предлагал афинянам: "поверуйте во
Христа сверх того, что вы ходите на олимпийские игры". В минуту
отдыха, ну хоть какого-нибудь отдыха, суточного, часового, - он все же
не пошел в греческий театр посмотреть трагедию. Тонким чувством
психических нюансов мы знаем твердо, что об этом не только не
рассказано в "Деяниях", но этого и не было. Павел в театре -
невозможное зрелище!! Одобряющий игру актеров - какофония! разрушение
всего христианства!! Между тем это было бы только то самое
"примирение", "гармония", о которой спрашивает Д. С. Мережковский, Да,
Павел трудился, ел, обонял, ходил, был в материальных условиях жизни:
но он глубоко из них вышел, ибо уже ничего более не любил в
них, ничем не любовался. Oн брал материю только
необходимом и утилитарном, он знал и нуждался только в
прозе плоти. Христос был единственным цветком в ней; моноцветком, если
позволительно выразиться. "Я хожу, ем, сплю, вкушаю: но наслаждаюсь
только Иисусом", - может сказать о себе всякий подлинный христианин.
Христос никогда не смеялся. Неужели не очевидно, что весь смех
Гоголя был преступен в нем, как в христианине?! Я не помню,
улыбался ли Христос. Печать грусти, пепельной грусти - очевидна в
Евангелии. Радости в нем есть, но совершенно особенные, схематические,
небесные; радости с неизмеримой высоты над землей и человечеством. Не
будем обманываться "лилиями полевыми". Это, во всяком случае, не
ботаника и не садоводство, не наука и не поэзия, а только схема,
улыбка над землею. В том и дело, что Евангелие действительно не
земная книга, и все земное в высшей степени трудно связуемо или
вовсе не связуемо с ним в один узел; не связуемо иначе, как
искусственно и временно. Позволю небольшую параллель. Наше ухо
прожужжали слова: "христианский брак", "христианская семья",
"христианские дети". Какая иллюзия! Конечно - ничего подобного не
было, и до скончания века не будет!! Я вам предложил сделать
инкрустацию из Гоголя в Евангелиста, и вы получили какофонию. Теперь я
предложу вам представить одну из юных жен евангельских или
которого-нибудь апостола - извините за смелость - влюбленным. Я
извиняюсь, и вы чувствуете, что я должен был извиниться.
Отчего? По мировой несовместимости влюбления и Евангелия. Я не
читал "Жизни Иисуса" Ренана, но слыхал, всегда в словах глубочайшего
негодования, что дерзость этого французского вольнодумца простерлась
до того, что которое-то из евангельских лиц он представляет
влюбленным. Вкус всего мира, всех сонмов читателей Евангелия
почувствовал в этом глубочайшее кощунство над его
божественностью. Это тот же вопрос, что вопрос об отце Матвее и
Гоголе. Только это другой пример. И между тем апостолы, как Петр и
Иаков, были женаты. Да, но какой-то особенной женитьбой,
евангельской. Пример, мною указанный, не пуст даже в практическом
отношении. Церковь позволяет священникам жениться, но на ком-нибудь
и сейчас, без выбора и влюбления, т. е. так все
обставлено в их женитьбе, что жених может или должен быть влюблен в
невесту не больше, чем офицер в солдата. Отношения офицера и солдата
сохраняются, а любви нет; отношения мужа и жены сохраняются в
христианстве, но любовь, из которой, казалось бы, и рождается брак,
пройдена гробовым в нем молчанием, и даже преднамеренным, роковым,
поту-светным. Ни смеха, ни влюбленности нет в Евангелии, и одна
капля того или другого испепеляет все страницы чудной книги,
"раздирает завесы" христианства.
Да, "мертвые" восстали, когда умер Христос: но зато
таинственная "завеса Соломонова храма" - она "разодралась"... А ведь
"закон" этого "храма" состоял, между прочим, в том, что при постройке
его нельзя было употребить как инструмента или как части хотя бы
крошечного кусочка железа: ибо "из железа - оружие, а оно
укорачивает жизнь". Стало быть, тайная мысль храма - "удлинение
жизни". Но оставим эти и многочисленные другие знамения. Вернемся
к нашей частной теме.
Ни Гоголь, ни вообще литература, как игра, шалость, улыбка, грация,
как цветок бытия человеческого, вовсе не совместим с моно-цветком,
"Сладчайшим Иисусом". Но как же тогда мир? - завоплю я с
Мережковским. Как же тогда мы, в цвете и радости своей
жизни?
Все, что тогда говорили духовные лица на доклад Д. С. Мережковского, -
что, например, они "пошли бы в театр, если бы театр был лучше", -
уклончивы, словесны и вытекают из необходимости что-нибудь
сказать, когда они явно не могут ничего сказать. Да, конечно,
если бы на театральные подмостки вышли актеры и стали реветь о своем
окаянстве, то гг. епископы с удовольствием пошли бы на такое зрелище.
Но предложите им сыграть на флейте довольно невинную народную песню: "Во-лузях", -
и они откажутся. Им вовсе не грешные удовольствия запрещены, им
запрещено удовольствие как таковое. Все негрустное - им
не позволительно. Вино, чай, большие рыбы, варенье, хорошая квартира и
мебель - собственно прокрались к ним контрабандою. Но официально, в
законе, в "церковных правилах" решительно невозможно сказать: "епископ
может побаловаться хорошим рыбным столом"; а что он, например, должен
есть одни сухие грибы - это можно сказать официально, по форме, вслух.
Говоря так, я различаю в христианстве товар и контрабанду.
Контрабандою прокрались в христианский мир и искусства, музы, Гоголь,
хороший стол, варенье. "Это - позволено"; но никто не прибавит: "это -
полезно" (формула ап. Павла), а в этой-то прибавке все и дело, вся
поэзия, цветочек: коего решительно не допускает моно-цветок,
Иисус.
Христианство и Евангелие сделало собственно бесконечное расширение
объятий, я думаю - расширение охвата; широкое устье невода оно
распустило на бесконечность: но это - лишь "позволенное" - есть именно
проявление его собственной доброты, снисхождения, прощения. Ну, и
Гоголя оно "прощает", и Пушкина, и варенье; даже блудницу и блуд, без
коих, кстати, не попали бы в невод почти все святые, начиная с бл.
Августина, знавшего бурную молодость. Но прощение - это вовсе
не то, что призыв. Призваны-то христиане только к одному -
любви ко Христу. Конечно, Гоголь со всем своим творчеством, и
нимало его не прерывая, мог бы "спастись". Но спасение спасению рознь:
есть герои спасения, есть великие в христианстве, есть
поэзия христианского спасения, в своем роде духовный роман.
Таковой прошли только мученики; и Гоголь стал и должен был стать
мучеником, чтобы войти в роман и поэзию христианства.
Дело в том, что с христианской точки зрения невозможна акция,
усилие, прыжок, игра в сфере ли искусства, или литературы, или
смеха, гордости и проч. Варенье вообще дозволено: но не слишком
вкусное, лучше - испорченное, а еще лучше - если бы его не было; но
когда оно есть и даже вкусное - оно прощается... На этом основалась
возможность христианской шири. Неводом "прощения", доброты
своей, снисхождения - христианство охватило бездны предметов, ему
вовсе ненужных, в его глазах ничтожных; схватило "князя мира сего" и
повлекло его - к умалению. Христианство есть религия нисходящей
прогрессии, вечно стремящаяся и никогда не достигающая величина:
"Христос + 0". В каждый день и в каждый век, и во всяком месте, и во
всякой душе человеческой получалось "Христос + еще что-нибудь",
"Христос + богатство", "Христос + слава", "Христос + удобства жизни".
Но это "что-нибудь", прибавленное ко Христу, в душе нашей всегда
только снисходилось и малилось по мере возобладания Христа.
"Князь мира сего", таял, как снежный ком, как снежная кукла
весной около солнца Христа. Собственно был оставлен христианам очерк
"князя мира сего", семьи, литературы, искусства. Но нерв был
выдернут из него - осталась кукла, а не живое существо. Как только вы
попробуете оживлять семью, искусство, литературу, как только
чему-нибудь отдадитесь "с душою", - вы фатально начнете выходить из
христианства. Отсюда окрики от Матвея на Гоголя. Не в том дело, что
Гоголь занимался литературою. Пусть бы себе занимался. Но варенье
должно быть кисло. Гоголь со страстью занимался литературою: а
этого нельзя! Монах может сблудить с барышней; у монаха может быть
ребенок; но он должен быть брошен в воду. Едва монах уцепился за
ребенка, сказал: "не отдам"; едва уцепился за барышню, сказал: "люблю
и не перестану любить" - как христианство кончилось. Как только
серьезна семья - христианство вдруг обращается в шутку; как только
серьезно христианство - в шутку обращается семья, литература,
искусство. Все это есть, но не в настоящем виде. Все это есть, но без
идеала.
Но как же тогда? где этому всему место? Д. С. Мережковский
негодует на серый или пестрый вид христианства, его
полосатость: черная полоска, белая полоска; скорбь - но не вечная;
монастырь и пост - но среди хорошего ландшафта. Можно написать оду:
"Размышление о Божием величии при виде северного сияния", но "Медного
Всадника" написать - грешно. Но что такое чистый черный
цвет? Это - смерть, гроб, о котором я говорил в одном из
предыдущих своих докладов и коего решительно невозможно вырвать из
христианства. Это его хребет и четыре ноги. "Гробом" оно бежит вперед,
на гробе зиждется. Что такое чистый белый цвет? Воскрешенный эллин и
иудей, воскрешенный Египет. Все три в светозарном новом воплощении, с
какими-нибудь новыми нюансами, но в существе - они. Танец перед
Ковчегом Завета, "воспойте Господу на арфах", как говорила Иудифь.
Эллин есть успокоенный, не ажитированный иудей; иудей без глубины.
Иудей есть желток того пасхального яичка, скорлупу и белок которого
составляет эллинизм; скорлупу раскрашенную, литературную, с надписями
"Христос Воскресе", с изображениями, живописью, искусствами. Мало ли
что на скорлупе можно написать: целую эллинскую цивилизацию. Но
скорлупа со всеми надписями хрупка, а белок мало питателен и не
растителен. Важнее всего внутри сокрытый желток и в нем зародышевое
пятнышко; это и есть жид с его таинственным обрезанием, вечный,
неугасимый! Его сколько ни пинают христиане - не могут запинать до
смерти. Это - "пархатое" место всемирной истории, крайне
непрезентабельное на вид, но которым весь мир держится. Недаром
египетские жрецы предупреждали римских воинов: "Эй, не громите стену
Серапеума: если он разрушится, мир - не устоит". Без
России мир слишком бы прожил; без Европы история была бы только
короче. Но без всем несимпатичного еврея история была бы без смысла,
т. е. без души. Еврей есть душа человечества, его энтелехия.
Возвращаюсь к подробностям доклада Д. С. Мережковского. Бог имеет не
одно дитя - Иисуса. На двоих - мир и Иисуса. Мир есть дитя Божие,
потому что сотворен Им. Как осколок, правомерный на бытие, в этом мире
есть и Гоголь, поэзия, игра, шутка, грация, семья, эллин, иудей, да и
все язычество. Все это - царство Бога-Родителя и продукт Его рождения.
Церковь не сразу, не в апостольский век, но позднее, лет через 200-300
после Христа, задумалась: "как же мир?" и оттенила, вынуждена
была оттенить: "Сын Божий" - об Иисусе, "Который стоит в тени и
подобии своего Отца". Но церковь только назвала Отца, не
в силах будучи что-нибудь о Нем подумать; - изобразила его в виде
старого человека, впавши в явный антропоморфизм. "Бога никогда же
никто не видел", - слова Нового Завета; "Нельзя видеть Меня и не
умереть", - сказал о Себе Бог Моисею. Но христианские учителя всегда
как-то видят и видели часть Писания, а все его никогда,
кажется, не принимали во внимание. И вообще все церковные понятия как
будто построены сквозь сон: тут вы найдете и яростный спиритуализм, и
самый грубый антропоморфизм, и даже фетишизм. Все в эклектическом,
"пестром" здании умещается. Вот в эту Отчую Ипостась, только
нумерационно названную, и входит мир с его сиянием, с его идеалами, с
комедией, с трагедией, с бытом народным; мир - святой во плоти, но
святой - не во плоти Сына, но по исхождению из плоти
Отца. Таким образом, в круге Иисусо-теизма вопрос Мережковского
не находит никакого ответа или получает, ответ резко, отрицательный.
Но в круге Три-Ипостасного исповедания Церкви вопрос находит
полное и удовлетворительное разрешение. Но только церковь сама, кроме
антропоморфического и грешного живописного представления, кроме в
своем роде "выдачи документа на жительство", - ничего в отношении к
Отцу не сделала. Она, правда, говорит: "Творец мира", "Промысл". Но
это - отвлеченные предикаты. Творцу мира и Промыслу молились и евреи,
называя его собственным, правда, никогда не произносимым, именем, и
египтяне, и вавилоняне. Вообще Промысл и Творца мира всегда все народы
знали, и признав "Отчую Ипостась" - учители церковные, хоть безотчетно
для себя, признали в сущности весь языческий мир. Случись это три века
назад, апостолу Павлу не с чем было бы бороться. Его борьба, с высших
точек зрения самой Церкви, была недоразумением. Никаких не было
реальных причин из Савла обращаться в Павла, потрясать Синай,
становиться презрительной пятой на Олимп и Капитолий: где под
умаленными именами, не настоящими именами - поклонялись истинному
существу Божию; славили в святых творениях святого Творца. Но загадка
истории заключается в том, что был именно Савл и затем стал
именно Павел, а не просто был Павел, прибавивший к раввинской
мудрости знание Христа. Навсегда останется тайною: отчего же Никодим
не признал Христа? Отчего его не принял Гамалиил, и вообще кроткие
евреи, совершенно будто христиане по очерку души, по быту и характеру?
Ничего они об этом не рассказали и скрыли в каком-то молчании главную
тайну мира. А если б они ее сказали, то не было бы столкновения от.
Матвея и Гоголя. Не было бы инквизиции, не было бы истребления ею
инков и перуанцев. Не возник бы с какими-то своими секретами
иезуитский орден, фанатичный до сумасшествия и лгущий, как "сорок
тысяч братьев", по выражению Шекспира.
Дело в том, в согласии ли дети Божии - Мир-Дитя и Иисус-Дитя?
Вот вопрос, куда подводит нас доклад Мережковского. На этот вопрос я
ответить не умею, и на него нельзя ответить без детальных изысканий,
проверок, сопоставлений.
Мир раздался - и пало в него Евангелие. Мир его принял,
принял с любовью. Евангелие инкрустировалось в мир.
Но Гоголь инкрустациею не входит в Евангелие; любовь, влюбление не
инкрустируются туда. И Евангелие вообще не раздвигается для мира,
не принимает его в себя. Мир - за переплетом небесной
книги. И с него сходит румянец, он бледнеет, как только приближается к
этому переплету. Тут я вспоминаю бледного Всадника из Апокалипсиса, но
сейчас не могу хорошенько припомнить, что он значит. Вопрос
Мережковского мы разрешить не можем, и только можем подготовить
условия к его разрешению.
Сколько я убедился, слушая здесь гг. духовных лиц, они не имеют вовсе,
так, сказать, метафизики христианства, не только верной, но и никакой.
Им христианство просто представляется добрым явлением. "Мы - добрые
люди, и не понимаем, чего вы от нас хотите" - вот смысл всех их
ответов на светские недоумения. Когда раздаются некоторые упреки, они
говорят: "мы - люди скромные, и сознаемся", и улыбка довольства почти
увеличивается на их лице. С этой позиции добродетели их невозможно
сбить. "Решительно мы исповедуем самую добродетельную веру, и сами -
самые добродетельные люди, добродетельные до скромности, до сознавая
своих грехов, до высшей деликатности, к какой способен человек". Между
тем светские недоумения, так сказать, катятся по обручу метафизики.
Нам, светским людям, кажется невозможной религия как только
добродетель, как summa virtutem. Религия - тайна, тайный узор стальной
твердости, отнюдь без податливости в себе. Мы хотели бы, чтобы
духовные лица загремели негодованием, анафемами: тогда мы и увидели бы
границу между собою и ими, которую теперь решительно не
видим. - "Ну, и мы - добрые люди, я, Мережковский и др." По
негодованию духовных лиц мы увидели бы, что они любят, и
бросились бы анализировать это любимое, рассматривать, может быть,
любить. "Христианство есть гроб и смерть", - говорят им. - "Ну, что
вы, отнюдь нет, - отвечают они, - сочувствуем всякой радости". -
"Тогда пойдите в театр, но хоть на Бориса Годунова -
произведение патриотическое, или на Жизнь за царя, кажется,
чего выше". Пропуская молчанием Годунова и Глинку, они говорят: "Театр
недостаточно серьезен". Да чтó до того, ведь есть же у
Александро-Невской лавры амбары хлебные, а торговля запрещена
Спасителем? Они это пропускают мимо, или лучше говорят: "Ну, вот,
Христос не чуждался земли, ел с мытарями и грешниками". - "Тогда
пойдите в оперу". - "Не можем, низко". Но дело не в том, что низко, а
в том, что весело. Вот ничего веселого и счастливого
их "устав" им не позволяет. Веселое и счастливое - отрицание смерти,
забвение гроба. Семья, искусства - украшения жизни. И гроб иногда
украшается позументами, серебряными ручками. Вот хорошие ландшафты
около монастырей и суть такие серебряные ручки около гроба. Доклад
Мережковского - вторично после моего доклада о смерти как
главном идеале христианства - ставит вопрос: "что же такое
христианство?", и на него решительно невозможно отвечать моральными
ответами: "мы добрые люди", а нужно отвечать метафизически и
доказательно. Мне кажется, нам нужно отвести одно заседание выслушанию
сплошных ответов духовенства по этому вопросу, но не красноречивых и
закругленных, не моральных и уклончивых, а хотя бы негодующих, даже
анафематствующих, однако прямо отвечающих на вопросы. Ибо нам
больно от нашего незнания. Мучительно.
Позволю себе, в помощь будущим рассуждениям, маленькую личную
догадку, вовсе не догматическую. Иисус действительно прекраснее всего
в мире и даже самого мира. Когда Он появился, то как солнце - затмил
Собою звезды. Звезды нужны в ночи. Звезды - это искусства, науки,
семья. Нельзя оспорить, что начертанный в Евангелиях Лик Христа - так,
как мы Его приняли, так, как мы о Нем прочитали, - "слаще",
привлекательнее и семьи, и царств, и власти, и богатства. Гоголь -
солома пред главой из евангелиста. Таким образом, во Христе - если и
смерть, то сладкая смерть, смерть-истома. Отшельники, конечно, знают
свои сладости. Они томительно умирают, открещиваясь от всякого мира.
Перейдем к мировым явлениям. С рождением Христа, с воссиянием
Евангелия все плоды земные вдруг стали горьки. Во Христе прогорк мир,
и именно от Его сладости. Как только вы вкусите сладчайшего,
неслыханного, подлинно небесного - так вы потеряли вкус к
обыкновенному хлебу. Кто же после ананасов схватится за картофель. Это
есть свойство вообще идеализма, идеального, могущественного. Великая
красота делает нас безвкусными к обыкновенному. Все "обыкновенно"
сравнительно с Иисусом. Не только Гоголь, но и литература вообще,
науки вообще. Даже более: мир вообще и весь, хоть очень загадочен,
очень интересен, но именно в смысле сладости - уступает Иисусу.
И когда необыкновенная Его красота, прямо небесная, просияла, озарила
мир - сознательнейшее мировое существо, человек, потерял вкус к
окружающему его миру. Просто мир стал для него горек, плоcк, скучен.
Вот главное событие, происшедшее с пришествием Христа. Возьмем
маленькую параллель. Мы изучали бы средневековых князьков, если бы не
было Карла Великого. Если бы не было Эллады, мы, пожалуй,
внимательнейшим образом изучили бы и историю разных монгольских
племен. Мы были бы внимательны к малому и некрасивому. Но когда есть
великое, какой интерес в малом? Таким образом мир стал тонуть
около Иисуса. Наступил всеобщий потоп прежних идеальных вещей.
Этот потоп и называется христианством. Тонули "боги", "Иеговы",
"Дианы"; тонули человеческие относительные идеалы пред мировым,
небесным идеалом. И ведь невозможно не заметить, что лишь не глядя
на Иисуса внимательно - можно предаться искусствам, семье,
политике, науке. Гоголь взглянул внимательно на Иисуса - и
бросил перо, умер. Да и весь мир, по мере того как он внимательно
глядит на Иисуса, бросает все и всякие дела свои - и умирает. "Меня
тебе невозможно увидеть, и не умереть", - сказал Бог Моисею. Юноша из
Саиса взглянул на "Божье существо", и умер. Вообще, смерть и познание
Бога как-то взаимно требуются. Бог все же не мир. И как только вы на
Бога взглянули - так и стали куда-то "переходить из мира", "умирать".
Я заметил, что тон Евангелия грустный, печальный, "предсмертный". Но
грусть выше радости, идеальнее. Трагедия выше комедии. Мы все сейчас
хороши; а превосходны станем в минуты грусти, потеряв жену, детей.
Бедняк красивее богача: бедняка и поэты берут в описание. А богача кто
же описал? Это сатирический сюжет. Таким образом, одна из великих
загадок мира заключается в том, что страдание идеальнее, эстетичнее
счастья - грустнее, величественнее. Мы к грустному невероятно
влечемся. Не здесь ли секрет религиозной жертвы детей Богу, этот
никогда не разгаданный секрет Молоха? Люди переживали небесную грусть,
искали ее пережить; всем для этого жертвовали, главным.
"Смерть - уже до смерти": вот - Молох!
Возвращаемся к частному нашему вопросу. Всеобщее погребение мира в
Христе не есть ли самое эстетическое явление, высший пункт мировой
красоты? Гоголя нельзя инкрустировать в Евангелия; нельзя, значит,
вводить и в христианство; его просто надо выкинуть. Но не с земных
точек зрения, а именно с монашеской, как сладостного умирания во
Христе. Гоголь любил мир и нас привязывал к миру. Это задерживает
мировой финал. Вообще вся история, быт, песни, литература, семья суть
задержки, теперь уже слабые - со времени Христа слабые - задержки
мирового испепеления всех вещей во Христе-смерти. Смерть - вот высшая
скорбь и высшая сладость. Таинство смерти никто ведь не разгадал. Она
венчает скорби, а в скорбях истома таинственной эстетики. Трагедия
трагедией. С этих точек зрения Христос есть Трагическое Лицо - как
всегда и открывалось человеку, вождь гробов - как опять же это
открывалось человеку: а мы не знаем, что это все - божественное, и
именно не знаем - поскольку еще живем, так как жизнь есть "та
сторона", "изнанка" Бога. Пытаются смерть отождествить с рождением.
Возможно. Но отчего, например, рождение не отождествить со смертью?
Когда родился человек - он в сущности умер; утроба матери - могила,
уже зачатие меня - переход в смерть. Дело в том, что "здесь" и "там"
пропастью разделены, как "низ" и "верх", "наружное" и "внутреннее". И
что бы ни поставили на одном, какой бы термин, какой бы значок ни
начертали - на другой придется выставить термин противоположный.
"Мир", "бытие", "жизнь наша" - не божественны; значит, "гроб", "после
кончины", "тот свет" - божественны. Или обратно: "мир", "бытие",
"жизнь наша" - божественны; тогда "гроб", "после кончины", "тот
свет" - демоничны.
Но очевидно, что Иисус - это "Тот Свет", поборающий "этот", наш, и уже
поборовший. А предикаты к нему, из которой угодно линии равно
возможных, вы изберете по усмотрению сами. Церковь всегда считала
Христа - Богом, и ео ipso принуждается считать весь мир, бытие наше,
самое рождение, не говоря о науках и искусствах, - демоническими, "во
зле лежащими". Так она и поступала. Но это не в смысле, что чему-то
надо улучшаться, а просто - что всему надо уничтожиться.
http://www.odinblago.ru/filosofiya/rozanov/rozanov_vv_metafizika_/temniy_lik_o_sladchayshem_/
***
А.Р.: А может, как говаривал водопроводчик, тут всю систему менять
надо?..
|