|
23-25
февраля немецкими войсками был занят город Псков. Именно это
событие, практически, празднуется на 23.02 т.наз. «советскими
патриотами». Это событие заслонило собой битву, состоявшуюся в эти
дни под Новгородом, в 1170 году. Выполняя руководящие указания, мы
восстанавливаем историю нашего Отечества .
Из рукописи книги «Земная жизнь Петра и Февронии Муромских»:
Из 4-й главы:
…«Бо преже три лете бывшее знамение в Новегороде всем людем -
видящимъ въ трехъ бо церквахъ новгородьскыхъ плакала на трехъ
иконахъ Святая Богородица, провидевши бо можити пагубу, хотящую
бытии надъ Новымъгородомъ и надъ его волостью, моляшеть Сына Своего
со слезами, дабы ихъ отинудь не искоренилъ, яко преже Содома и
Гомора» [ПСРЛ, т. 1-й, с.362] – предваряет рассказ о событиях
владимирский летописец XII
века, списанный в Лаврентьевском манускрипте. В 1169 г. Вел.князь
Андрей послал на непокорных новгородцев сына Мстислава, со всей
силою суздальской. Владимирская летопись начала ХIII века, известная
из Радзивилловского и Переяславльского манускриптов, повествует: «…Тое
же зиме, князь Андреи посла сына своего Мстислава съ всею дружиною
на Великыи Новъгородъ, и Романъ, Смолинскыи князь, с братом
Мьстиславом, и Рязаньскыи князь сына посла, и Муромсьc кыи
сына посла. И прищедше в землю их, много зла створиша, села вся
взяша и пожгоша, а люди по селомъ исекоша, а жены и дети, и имения и
скоты поимаша. И приидоша же к городу. Новгородци же затворишася в
городе со княземъ Романомъ, и бьяхуся крепко с города, и многы
избиша от наших »
[там же, т. 38-й, с.134]. Такова Суздальская летопись. В летописи
Переяслава Русского, дотла – на три века разоренного в 1239 г.
татарами, а спустя семь веков отторгнутого от Руси коммунистами,
фрагменты которой сохранились в Ипатьевской, изложение было
пространнее. И мы можем извлечь из Ипатьевской подробности,
изреченные крайне архаичным слогом, используя фольклорные поговорки,
опущенные сухим низовским летописцем: «полци же пришедше сташа
далече города. И приходяче города - бьяхуся крепко у города,
Мьстиславъ же бе, вьеха въ ворота, и пободъ мужеи и, неколько,
возворотися опять кь своимь. Бысть же моръ великъ вь коняхъ и вь
полкохъ, и не успеша ничтоже городу ихъ, и вьзворотишася пять вь
свояси, и одва домы своя доехаша пеши, а друзии людье помроша з
голода. И не бысть бо николиже толь тяжька пути людемь симь, друзии
бо нихъ и конину ядоша и, вь великое говение!» [там же, т. 2-й,
с.560].
Как выглядел наиболее ранний источник, мы можем судить. В.Н.Татищев
оставил указание, что воспроизводит сообщение по харатейному
Раскольничьему списку летописи 1197 года, подтверждаемому списком
летописи еп.Симона (младшего современника эпохи), отсеяв позднейшие
басни о 1,5 тысячах суздальцев, разбитых под Белоозером, о епископе
Иоанне, мифическом князе Романе Андреевиче и 72 князьях-вассалах
[Татищев, т. 3-й, прим.501-502]. Великокняжеский официоз ХII века
сообщал следующее: «Андрей, князь великий, послал на Белоозеро
своих людей 150 человек для собрания дани от еми. Тогда же из
Новагорода шел Данислав с пятью сты человеки для взятия дани по
Двине. И увидев данников великаго князя, стоясчих без опасения за
Белым озером, незапно нападши на них, многих побил. Что увидав,
Андрей вельми оскорбился и хотя оное новогородцам отмстить, перво
послал к ним говорить, чтоб Данислава с его сообсчниками ему выдали
и пограбленное возвратили. Но оные, возгордяся, отказали, извиняя
Данислава, якобы данники княжие на него нападение учинили, а он,
обороняяся, побил, и с поношением отказали, говоря, что князю не
надлежало в их области с еми дань брать и впредь бы не посылал,
грозя таким же мсчением. Князь великий, слыша то, послал к Роману
смоленскому о том объявить и просил, чтоб он послал свои войска, и
сам послал на Новград сына своего Мстислава с войском. Також
резанский и муромский князи послали сынов своих, а Роман послал
брата своего Мстислава Ростиславича, и полоцкой князь с его войском
пошли во области новогородские. Немедленно пришед, Луки Великие и
Торжок, взяв, сожгли, и, переняв путь новогородцам к Киеву, послов
их переловили и в Смоленск в заточение сослали. Потом всюду села
жгли и разоряли, людей с женами и детьми и скот, забирая, в свои
области отсылали. Идучи к Новуграду, дву воевод новогородских у Русы
и на Мсте близ Новаграда побили и пришли к Новуграду, оной
обступили. А новогородцы с князем их Романом Мстиславичем не смея
выдти против их, заперлися во граде и билися жестоко, где многих на
обе стороны побивали. Но понеже тогда был великий недород и голод, а
к тому новогородцы все жита и скот из ближних мест обрали во град и
в дальние места отвезли, что войска, пришед, ничего достать не
могли. И учинился такой великой в писчее недостаток, что коней в
великий пост ели. И такой нужды никогда не видали» [там же, с.с.
93-94].
В этой февральской битве случился эпизод, начавший впоследствии
праздноваться, на день памяти мч.Иакова Персиянина (племянника
св.Григория, еп.Вел.Армении), 27 ноября (ст.стиль), как
«Воспоминание бывшего знамения и чуда от иконы Пресвятыя Владычицы
нашея Богородицы в Великом Новгороде» - рассказ, разнесенный
новгородскими и псковскими летописями: «О Знамении, иже на
острогу, от иконы Св.Богородица».
Когда силы новгородцев были надломлены, на стены был вынесен
палладиум Новгорода – икона Знамения (Оранта Новгородская). Это –
изначально выносная, двусторонняя икона, на обороте которой
запечатлены Иаким и Анна (подписи не сохранились, по иным гипотезам
это Петр и Анастасия). Образ рано стал реликвией, перестав покидать
церковную стену, и тыльная его сторона сохранилась лучше, нежели
многожды поновлявшаяся лицевая… Под выстрелами суздальцев, пробитый
стрелой (икона действительно прострелена), образ Девы Марии
обернулся вкруг древка, отвратившись от суздальского войска.
Рассказ был сложен псковичами - приписавшими деяние епископу 1-й\4
ХII века Иоанну, при котором княжил св.блгв.князь Всеволод
Мстиславич (+ 1138) - якобы, отец гл.героя «Летописца града Китежа»,
- сведенный с княжения новгородцами, но принятый во Пскове,
чтившийся там уже к нач. ХIV в. [см. там же, т. 4-й, с.274; т. 42-й,
с.127]. Повод для отождествления был: празднование чуда от иконы
приходилось на 27.11, на этот же день псковичи почитают
Всеволода-Гавриила [«Православная Энциклопедия», т. 9-й, с.548].
Эпизоды биографии князя рисуют его удивительной личностью. Так, он
женится на дочери Николы Святоши – сына Давида Черниговского и
Новгородского, чьим боярином, по-видимому, был Илья Моровиец (с ХVI
века более известный как «Муромец») [см. Миллер, 2005], - спустя 17
лет после пострижения тестя в печорские иноки; иными словами, после
«бесчестного» княжескому званию поступка отца (а Святославичам, как
и Всеволодовичам, Киево-Печерский монастырь был враждебен),
великовозрастную невесту - черниговскую княжну не брали замуж, пока
с нею не познакомился сын Вел.князя. В Пскове культ Всеволода,
ознаменовавшего княжение строительной деятельностью (и зодчество
Пскова близко зодчеству далекого Чернигова), соотносился с культом
Довмонта (+ 1299) – защитника града, его погребение в ХV в. было
даже снабжено мечом фряжского типа, подобным Довмонтову
[«Православная Энциклопедия», т. 9-й, с.547]. По современным
исследованиям, именно с его княжением в Новгороде, а не с изгнанием,
было связано возрождение института посадничества [там же, с.546]. Но
из Новгорода победившей боярской партией сын Мстислава Великого был
сведен. Новгородцы с той поры исключали Иоанна, среди епископов
Новгородских, из поминовения за литургией, снабдив этим указателем
архиерейские списки [см. ПСРЛ, т. 3-й, с.473]. Они относили, - что,
кстати, достоверно хронологически, - чудо от Знаменской иконы на
счет молитв архиепископа Илии, правящего на 1169 год [см. там же].
По сему, я воспроизвожу беллетризированный рассказ из
Кирилло-Белозерского сборника (Псковской II летописи - П2Л, чей
протограф сводился в ХIII
веке) ,
где он списан с более раннего и сохранного - оригинального
источника, нежели в новгородском списке ХIV века, формально
древнейшем, откуда его взяли для издания в доступной для
интернет-копирования «Библиотеке лит-ры Древ.Руси» [т. 6-й].
Псковская
летопись (сборник Кирилло-Белозерского монастыря 1480-х годов, РНБ,
Синодальное собр., № 154) говорит: «Сътворися знамение преславно в
Великомъ Новегороде сице. Живущимъ новгородцемь и владеяху своею
областию, яко же имъ Богъ поручилъ, а князя дръжаху по своей воли; бе
же тогда у них князь Романъ Мьстиславличь, внукъ Изяславль. В то же
время двиняне не хотяху дани давати Новугороду, но вдашяся князю
Андрею Суздальскому; новгородци же послашя на Двину даньника Даньслава
Лазутинича, а с нимъ ис концовъ по 100 мужь. И то слышавъ, князь
Аньдреи посла на нихъ полкъ свой 1000 и 300 рати; они же начашя
переимати на Белеозере, и начаша ся бити; и пособи Богъ новгородьцемь,
убиша от полку Аньдреева 800 мужь, а прочеи отбегоша, новгородьцовъ
паде 15 мужь. И оттоле князь Андреи разгневася на новгородцовъ, нача
копити рать, силу велику зело, сам же тогда разболеся. И посла сына
своего Романа к Новугороду съ всеми силами, а с ними князь Мьстиславль
съ смолняны, и рязанци съ своими князи, и муромци, и полочане, и
торопчане, и переяславци, и ростовци, и вся земля Руская, и бысть всех
князей 72.
Новгородци же слышаху ту силу великую грядущу на ня,
бышя въ скорби велицеи и в сетовании мнозе, моляхуся милостивому Спасу
и Пречистои Его Матери, Святей Госпоже Богородици. И поставиша острогъ
около всего Новагорода. И придоша суздалци к Новугороду на сборъ, и
стояша под Новымъгородом 3 дни, а новгородцы быша за острогом. Въ
третью же нощь святому архиепископу Иоанну, стоящу ему и молящюся
честному образу Господа нашего Исуса Христа о спасении града, и бывшу
ему въ ужасти, и слыша глас, глаголющь сице: Иди в церковь святого
Спаса, и возми икону святыя Богородица, и вынеси на острогъ, постави
противу супостатъ.
Архиепископъ же Иоан, то слышав, пребысть без сна всю нощь, моляся
святыя Богородици, матери Божии. Бывшю же утру, повеле быти сбору, и
исповеда видение то предъ всими; они же слышавше, и прослвиша Бога.
Архиепископъ же посла диакона своего с крилошаны, и повеле икону
принести на сборъ. Диаконъ же, вшед в церковь святого Спаса, и припадъ
на колену пред иконою святыя Богородица, хотя взятии ю, и не движеся
икона с места своего, диаконъ же, възвратися, поведа архиепископу
бывшее. Се жде слышавъ преподобныи епископъ от диакона своего, въста
въскоре от места своего, и поиде съ всемъ съборомъ, и вшед в церковъ
святого Спаса, и припадъ на колену пред иконою, моляшеся, глаголи: О
Премилостивая еси Госпоже Дево Богородице, Владычице, Пречистаа
Девице! Ты бо еси упование и надежда и заступление граду нашему, стена
и покровъ и прибежище всемъ христианомъ, на Тебе надеемся и мы грешнии:
молися, Госпоже, Сыну Своему и Богу нашему, за градъ нашъ, и не
предаждь нас врагомъ нашимъ, грех ради нашихъ!
Сице же ему молящюся, и начаша пети канон молебенъ Святеи Богородици,
и по 6 песен кондак: Заступнице христианом; в то же время подвижеся
икона сама о собе; народи же, видевшее се, съ слезами вся зваху:
Господи, помилуи!
И архиепископъ Иоан приимъ икону своима рукама, дасть ю двема
диаконома, и повеле нести пред собою, а сам идяше въслед, и вынесоши
икону на острог, идее же ныне манастырь есть Святыа Богородица на
Десятине. А новгородци вся бяху за острогомъ, не можаху бо противу ихъ
стати, но токмо плакахуся кождо <о> себе, видящее свою погыбель, поне
же бо суздалци и улици поделиша на свои грады.
Бывшю же
часу 6-му начашя приступати къ граду вся полкы рускыя, и попустиша
стрелы яко дождь умноженъ. Тогда же, промыслом, обратися икона Лицемъ
на градъ, и виде архиепископъ текуща слезы от честныа иконы, и приятъ
я въ фелонь свои. О, великое и страшное чюдо, како се можаше бысти от
суха древа! Не суть бо се слезы, но являетъ знамение милости Своея,
симъ бо образом молится Святая Богородица Сыну Своему и Богу нашему за
град нашъ и на вся ту сущая люди Своя в немъ, не дати в поругание
спротивнымъ врагомъ их!
Тогда Господь Богъ нашъ сумилосердися на ны, молитвами Святыя
Богородица, и пусти гнев Свои на вся полкы рускыя, и покры их тма, яко
же бысть при Моисеи, егда проведе Бог жиды сквозе Чермное море, а
фараона погрузи, тако же и на сих нападе страх и ужасъ, и ослепошя вси,
и съмятошася, и начаша ся бити между собою …»
[ПСРЛ, т. 5-й, вып.2, с.с. 19-20]. В ХV веке Пахомием Сербом будет
создана новая – еще более цветистая и экспрессивная редакция, с
усилением драматизма в кульминации.
Из цитированной повести, сложенной в кон. ХIII века (книжник уже не
помнил, что погребенный во Владимире сын князя Андрея звался
Мстиславом), хорошо видно, что в Древ.Руси - ни в эпоху Андрея
Боголюбского, ни в дальнейшие века, этиология празднования ПокровА –
никак не соотносилась с эпизодами русско-византийских войн VII - Х
века. Иначе псковский летописец, считавший русью – войско
великокняжеского домена и его вассалов, не преминул бы упомянуть здесь
о чуде Андрея Юродивого 911 года, чье имя носил Боголюбский князь(!).
Ведь Влахернская икона, связанная с чудом Андрея, была этого же типа!
Датировка русофобского Пролога, известного в пергаментной копии ХV (по
старой датировке - ХIV) века, где митрополичья баснь (возможно,
св.митр.Киприана - врага Русского государства, а м.б. и самого
Исидора-папежника), поддержанная советскими историками, вменяет оную
этиологию Андрею Боголюбскому, русскому князю ХII века [см. Воронин,
2007, с.92 и дал.], как видим, не находит себе подтверждения.
Повесть о битве с суздальцами широко была распространена уже к началу
ХIV века. В составе 1-х частей Летописи Авраамки (до 1309 г.) и
Рогожского Летописца (по 1288 г.) очень четко прослеживается некий
компилятивный Летописец [Шахматов, 1938, с.302 и дал.], утраченный в
оригинале, соединявший конспекты новгородской и великокняжеской
летописей, с преобладанием в первой новгородских, во втором –
суздальских извлечений из оного. Я имею веские основания, полагать,
что источником его была Городецкая летопись. В Рогожском Летописце, в
главе «Начало великаго княжения во Владимири», рассказ о битве
датирует ее не февралем (как было), а ноябрем - как установлено
празднование чуда от иконы, хотя еще реалистически говорит о гибели на
Двине лишь 70 суздальцев: «…и бишася, и убиша 70 суждалцевъ, и
приидоша здравии, вземши дань. Въ лето 6677. Приидоша къ Новугороду
суждалци и вся земля Русскаа, князь Романъ [путаница имен, внесенная
именно повествователем повести о чуде] Андреевич, а въ Новегороде беше
князь Романъ младъ, а посадникъ Якунъ, владыка Иоанъ. И вынесоша икону
Богородицу на острогъ на Десятине, и въ то же время пустиша суждальци
стрелы - и обратися икона на градъ, и паде на нихъ тма на поли, и
вышедшее новгородци – победиша суждалцевъ ноемвриа 27, молитвами
Святыя Богородица. И продаваху суждвлца по две ногате, и оттоле отъяся
честь Суждалскаа» [ПСРЛ, т. 15-й, с.22]. Знает церковную повесть,
хотя в целом излагая близко к реалистической Новгородской I летописи(НПЛ),
и главное - точно указав дату, и Летопись Авраамки (иными словами,
Рогожский был списком со списка), называя фантастическое число 72
князей, послужильцев Суздальского войска, заимствованное из
ветхозаветной истории [там же, т. 16-й, с.46].
Помянутая же выше, хорошо знакомая нам, но незнакомая авторам повести
о чуде Оранты Новгородской, русофобская «история» празднования ПокровА
– оказывается, т.обр., поздним, примитивным «новоделом» греческих
архиереев «русской» Церкви, эпохи татарско-византийского ига над
Русью, не подтверждаемым древними источниками – выведенным на чистую
воду Сказанием о битве новгородцев с суздальцами.
***
Как обратил внимание С.С.Аверинцев, иконы этого - Знаменского
типа (Мадонна в молитвенном предстоянии Единому Богу, иногда без
Богосладенца), не случайно, в Сред.века виделись защитницами городов.
В архаическом своем изводе, они возникли, как слепок эллинского образа
Афины Промахос («Передового бойца»), носившегося впереди полисного
войска. Аналогией ему служат образы Николая Мирликийского, тоже
посредничавшего между Небом и людским миром, распространившиеся на
Руси в ХIV веке: Никола Зарайский – в позе «оранта» [см. Антонова,
1957, с.381 и дал.] и Никола Можайский, подобно Афине Палладе
защищавший городские стены (держащий в шуйце, вместо Евангелия, модель
крепости), запечатленный не в плоском изображении, а в круглой
скульптуре, с мечом в деснице.
Это происхождение образа Мадонны Оранты особенно хорошо сохранила и
передает фреска Софийского собора Киева [Faensen,
Iwanow, б\д, илл.15], выполненная в
архаичной технике - близкой к античной, не утратив эллинского
реализма, чуждой средневекового византийского декаданса. По ней мы
можем представлять, какими были эллинские фрески, в отличье от
вазописи, утраченные… Советские воспроизведения древнерусской
живописи, в книгах, издававшихся в Москве и Ленинграде, из соображений
«борьбы с великорусским шовинизмом», были намеренно искажены -
тенденциозным подборов ракурса, фона, ретуши: искусство предков, по
требованиям партии и правительства, не должно было казаться слишком
красивым (даже в «Всеобщей истории искусств»).
По-иному обстояли дела в Киеве, где политические требования
антирусской большевицкой власти не распространялись на «прошлое народа
укров» (изобретенного академиком АН УССР М.С.Грушевским), -
единственным было требование, чтоб издания не слишком широко
расходились по стране и миру. Поэтому, в частности, книги
провинциальных издательств с 1960-х г.г. в СССР не реализовывались за
пределами своей области, не поступали в иногородние библиотеки, кроме
владелиц права на обязательный экземпляр. И, напр., 150-страничная,
идеологически выверенная, но снабженная богатым - хотя черно-белым -
иллюстративным материалом книга проф.ЛГУ Ал-дра Фазлаевича Замалеева
«Мыслители Киевской Руси», снабженная соавторством замполита –
В.А.Зоца, дописывавшего главы о «славянском язычестве» - уподобленном
«язычеству» австралийских аборигенов [Замалеев, Зоц, 1981, гл.1-2],
была издана лишь в Киеве, тиражом 5 тыс.экз., по цене 2 руб.\экз.
(огромная цена для советской книги!). В ней иллюстратор берет
реалистический ракурс [там же, с.40]. И фреска Оранты Киевской (1040-е
г.г.) открыто являет нам древние черты Афины-Паллады: с лицом,
подчеркнуто лишенным всякого эроса (в отличье от эталона византийских
декадентов – Мадонны Владимирской), с мужскими, атлетическими
пропорциями рук, плеч и груди (подчеркнутыми укорочением тулова), с
упертыми, как при броске копья, ногами. В современном отечественном
издании с цветным воспроизведением, сие можно увидеть в книге
Г.С.Колпаковой [Колпакова, 2010, с.292].
Этот - древний канон, не успев даже подвергнуться семитическому
гинофобскому переосмыслению, еще не включал (подобно иконе, описанной
в рассказе И.Шмелева «Неупиваемая Чаша») медальона с
Младенцем-Христом, в сущности, здесь к делу - делу вдохновления
единоплеменных на одоление иноплеменников - не относящемся…
Новгородская икона стилистически моложе. Отразив стремление к реализму
византийской живописи эпохи поздних Комнинов и ранних Палеологов
(когда Церковь, с ее мiропоношением,
дискредитировала себя богомильской ересью) - еще не задавленное
манихейским спиритуализмом исихастов, она, фактически, являет нам
поясной портрет знатной Патрицианки, взывающей не столько к
Вседержителю, сколько к согражданам, в чьем долге находится защита
отеческих очагов. Такой – «реалистический тип», чуждый манихейской
обратной перспективы, хотя не ценившийся позже радетелями «Святой
Руси», потому редкий, для иконописи ХII–ХIII в. известен, напр.,
Оранта Ярославская [«Всеобщая история искусств», т. 2-й, вып.1, с.с.
142-143; там же, илл.110].
Оскорбление супротивными отеческого палладиума - восподвигло
новгородцев. И они - покинули крепостную защиту, выехав за острожные
врата - в поле, в открытом бою одолев великокняжескую рать. Этого не
было в сухом великокняжеском отчете Раскольничьей летописи, но об
этом, сообщая о ратном подвиге княжича Мстислава, проговаривалась
Переяславская (Ипатьевская) летопись. «…И оттоле отъяся слава и
честь Суздальская, Новъ же Град избавлен бысть молитвами Святыя
Богородица. Преподобный же архиепископ Иоан сътвори праздник светел, и
начаши праздновати всем Новымъ Градом честному и милостивому знамению
Святыя Богородицы. Ея же молитвами Христе Боже наш и нас избави от
всякых печали и беды и напасти, зде ныне в сии век и въ [надо: отъ]
будущия вечныя муки!» [ПСРЛ, т. 5-й, вып.2, с.21] – говорит
Псковская II летопись. Мы можем датировать время учреждения ее.
Псковские I и III летописи (нумерация условна, она давалась учеными -
по мере открытия списков с редакциями) снабдили статью о битве на
Калке 31.05.1224 г. фрагментом хронологической выкладки, предварявшей
статью в Рогожском Летописце, при том, что в нем, из-за
конспективности извлечения, дата битвы уже спутана с датой замещения
Вел.княжения – 16 июня т.г. [там же, т. 15-й, с.27]. Граница времени
составления выкладки определяема по П1Л и П3Л - выкладка доводится до
битвы на Калке, как и в Рогожском Летописце. Следующая выкладка в этих
летописях, обращенная в будущее – к событиям Батыева нашествия,
отсчитывается от голода 1230 года [там же, т. 5-й, вып.1, с.11; там
же, вып.2, с.с. 78-79]. В П2Л этих выкладок еще нет [там же, вып.2,
с.21] – это источник сер. ХIII века.
Юный – изображаемый без бороды и усов княжич Мстислав Андреевич, 2-й
сын Вел.князя (его старший брат погиб в 1166 на войне с болгарами),
умер спустя 3 года [там же, т. 1-й, с.365], без наследников, прежде
своего отца. Надгробный лист Мстислава интересен тем [Сиренов, 2003,
с.43], что в нем упоминается об артели иноземных, видимо
южно-французских мастеров, направленных к Андрею Боголюбскому
Фридрихом Барбароссой (это сообщает В.Н.Татищев), называя ее
численность: 28 человек.
***
Устюжская летопись была учреждена между концом ХIII и 2-й\2 ХIV века [Зиборов,
2002, с.154], и велась она более 200 лет, при соборной Успенской
церкви Устюга. Эта летопись мало известна, ввиду того, что известна
она в «поздних» списках ХVII – ХVIII века; на самом деле, этим ее
ценность лишь выше: это была летопись, типа анналов, не сведенная
единовременно (как Лаврентьевская и Ипатьевская), а продолжавшаяся
много лет. В основу ее была положена летопись основателей Устюга –
Ростовская, более древнего извода, нежели известная Нижегородская 1377
г. (Лаврентьевская), тем более, Архивская (неопубликованная рукопись
1700 г., принадлежавшая Дмитрию Ростовскому), - летопись очевидцев и
участников битвы, близкая к ней по времени.
Провинциальные устюжские книжники не были
знатоками истории. Так, они именуют новгородский образ - общеизвестный
уже в ХIV веке, потому не всегда называемый поименно, образом
Одигитрии (Путеводительницы) – привычным себе, наиболее
распространенным в Низовской Руси, особо чтимым в соборе Устюга [см.
ПСРЛ, т. 37-й, с.38], а не Оранты (Знамения). Местные Устюжские
Летописцы, во множестве сохранившиеся в далеком от столичных коллизий
городе, но не имевшие великокняжеских протографов, вообще не знают о
битве 1169 года [там же, с.104 и дал.].
Но здесь, передавая свидетельства уроженца своей ростовской
метрополии, соборная Устюжская летопись, в обеих своих редакциях,
указала нам подробность, оставившую равнодушным суздальца и
остававшуюся неизвестной псковичам и новгородцам. Роковой выстрел в
походе 1169 г. был сделан Муромским княжичем: «…И приступиша ко
граду, уже бе взятии его. Они ж вынесоша иконы на град Пресвятыя
Богородицы Одигитрия. И по грехом, един князь муромец стрелил во град
- и прииде во образ иконы. Она же отврати Лице Свое на град, а ратные
все послепоша, и имаху ратных руками» [там же, с.28; ср.: там же,
с.68].
Известие это удостоверит икона «Битва новгородцев с суздальцами»
(сохранились списки иконы от ХV в.). Алексей Иванович Анисимов, ученый
нач. ХХ в. - исследователь русской иконописи, погибший в 1932 в
советском лагере и далее забытый, отметил, что писаное «Сказание о
битве новгородцев с суздальцами» рассказывает о событии иначе, нежели
сказание, запечатленное иконописцем «Чуда от иконы Знамения» [см.
Анисимов, 1983, с.с. 57-58].
Из рассказа Татищева мы знаем, что новгородцы были уже разбиты – в
сражениях под Русой и на Мсте. В среднем регистре иконы, навстречу
друг другу, отделившись от войск, для переговоров - видимо,
договариваться («не можаху бо противу ихъ стати») о капитуляции
осажденного города («уже бе взятии его»), выехали князь Роман
Мстиславич, с посадником Якуном и боярином Даниславом, и княжич
Мстислав Андреевич с суздальскими воеводами. Иконописец претендует на
историзм: юность обоих князей обозначена отсутствием бород и даже усов
(как у св.Глеба). В показанный момент несколько суздальцев (вассал и
его дружинники?) - внезапно (ответные стрелы не летят), заметив
движение за острогом, начинают стрелять на город, через головы
парламентеров. Один из стрелков, выделенный темной мастью коня
(рядовые дружинники ездили на строевых конях единой по подразделению
масти, здесь - белой), показан подробно, вынесенный иконописцем из
глубины рядов в передний план.
Это и был князь Павел - Владимир Юрьевич Муромский. Мы можем
проследить путь известия, убедившись в существовании Муромской Легенды
- более широкой, нежели нынешняя, редакции, уже к ХIV веку.
Ростовская летопись это известие, по-видимому, как не связанное с
градом Ростовом, не раскрывала. Ермолинская летопись использовала ее
редакцию 1472 года [Зиборов, 2002, с.113]. Рассказ битве с
новгородцами тут выписывался из источника, очень близкого
Лаврентьевской летописи, однако индивидуально. В глазах сводчика
муромо-рязанские детали были важнее, нежели смоленские, и он
муромо-рязанских княжичей, равно неизвестных ему по именам (так было в
первоисточниках ХII века), перечисляет прежде смоленских: «Тоя же
зимы князь Андреи Юрьевичь посла сына своего Мстислава на Великии
Новъградъ. С нимъ же Рязаньскаго князя сынъ и Муромъскаго, и
Смоленьскии князь Романъ и Мстиславъ; идущи, много зла створиша. И
приидоша ко граду, а в немъ затворися с Новгородци Романъ Мстиславичь
Изяславичь, и не успевшее граду ничесоже, но язву приимше, възратишася.
И бысть имъ тяжекъ путь тъ и, яко мнози з голоду перемроша, а инии
лошадину ели в великое говеино» [ПСРЛ, т. 23-й, с.48]. Интересной
нам детали не названо… В 1440-х годах Слуцкие князья-Гедиминовичи
обзаводятся собственной летописью, положив в основу именно летопись
Ростовскую. В этой - Белорусской летописи, ни в старшем (Никифоровский
и Супрасльский списки), ни в младшем (Слуцкий и Виленский списки)
изводе, известие также не прослеживается [там же, т. 35-й].
Во время же смуты в Орде, когда князья Руси перекупали ярлыки у
боровшихся татарских царевичей, занимаясь «предпринимательской
деятельностью» на «инвестиционных» территориях (рассказ о хозяйничанье
их в Ростове сохранило житие св.Сергия), в 1364 г. князь Константин
Васильевич Ростовский, внук Муромской княжны Марьи Ярославны [«История
родов русского дворянства», 1991, с.187], изгнанный с отчины
московскими боярами [Экземплярский, 1998, с.68], переселился в Устюг.
Это известие отмечают многие устюжские источники [ПСРЛ, т. 37-й, с.с.
32, 73, 112]. И с ним - в провинциальный подград пришли родовые
предания Вел.Ростовского княжения, в частности, касавшиеся его
родственников в Муроме.
Отметим важный нюанс. На наш взгляд - выстрел князя Павла видится
образцом, эталоном кощунства: мы воспитаны в холуйском низкопоклонстве
пред «святынями» трансцендентного б-жества, сотворенного по подобию
ближневосточного деспота, воспринимаемыми как фетиши, типа портретов
Генсека КПСС (за «оскорбление» которых судили по 70-й статье). Это
очень хорошо продемонстрировал психоз с паломничеством к «поясу» -
масс людей, еще недавно низвергавших СССР, возмутившись необходимостью
стояния в советских – часовых, не суточных очередях… В древности было
совсем иначе! Наши предки, вопреки досужему заблуждению, не были
идолопоклонниками – в отличье от нас; в отличье от нас, они видели
разницу между образами и первообразами. И воинская поэтика архаической
эпохи так изображает, скорее, вызов, - хотя, конечно, предельно
дерзкий, – как заявление героя о себе, о готовности к подвижническому
деянию. Дева Мария здесь воспринимается, хотя и как 2-е Лицо «русской
троицы» (Христос, Богоматерь, Никола Угодник), но, не смотря на это,
именно как Дама, и как таковая - как не обязанная Своим умом сознавать
собственное благо; - подвести к нему, хотя бы и пленом, оказывается
делом именно поклонников Ее. Как, напр., рассказывает о походе 1398
года, при Вел.князе Василии Дмитриевиче, в дни новой войны новгородцев
с суздальцами (москвичами), Устюжская летопись: «…И воеводы и
новгородцы на устюжан разгневася и церковь соборную Пречистыя
Богородицы пограбиша, иконы чюдотворныя Одигитрие взяша в полон, и
многи иконы внесоша в носад, поставиша. И носад – от берегу не поиде.
И един ляпун стар – скочи в носад и связа икону убрусом, и глагола: Ни
коли полоняник, не связан, в чюжую землю не идет! И поидоша…» [там
же, с.с. 38, 80].
Но, коль скоро восподвигнувшийся рыцарь, напр., пойдя в крестоносцы,
вместо того чтоб гнать «…мусульман со всех сторон» [Пушкин, т.
2-й, с.99], теперь сам обратиться в бегство, последствия наступят!
Князь Павел, пришедший в Суздальском войске на Новгород, как явствует
из повести, не ублюл восподвигнутого. Словенские летописцы ХII – ХIII
века не воспринимали выстрел – ими не вымышленный, свидетельствуемый
пробоиной иконной доски - как кощунство, но они делово отметили
милость Богоматери к усердным в битве за свой град новгородцам. Как,
напр., НПЛ: «…придоша подъ Новегороде суждальци съ Андреевицемь,
Романъ и Мьстислав съ смольняны и съ торопьцяны, муромьци и рязаньци
съ двема князьма, полоцьскыи князь съ полоцяны, и вся земля просто
Русьская. Новгородьци же сташа твьрдо о князи Романе о Мьстиславлици,
о Изяславли вънуце, и о посаднице о Якуне, и устроиша острогъ около
города. И приступиша къ граду въ неделю на съборъ, и съездишася по 3
дни. Въ четвьртыи же день въ среду приступиша силою и бишася всь день
и къ вечеру победи я князь Романъ съ новгородьци, силою крестьною и
Святою Богородицею и молитвами благовернаго владыкы Илие, месяця
феураря въ 25, на святого епископа Тарасия, овы исекоша, а другыя
измаша, а прокъ ихъ зле отбегоша. И купляху суждальць по 2 ногате…»
[ПСРЛ, т. 3-й, с.34] – невольники после битвы подешевели. В 1-й части
Тверского сборника - в летописи, писавшейся ближе к событию и
сознававшей, что 25 февраля наступило на вечер той среды, сказано: «…Се
же видевшее, новгородцы изыдоша на нихъ на полк, и бишася весь день, и
къ вечеру победи а Романъ Мьстиславичь - но детескъ бяше - съ
новгородци, силою крестною и Святою Богородицею и молитвами
благовернаго владыки Илии, месяца февраля 25-го, на память св.Тарасия,
овы изсекоша, а иныа руками изымаша жива.
А прочие побегоша, ничтоже вземше, только взяша земли коньскыя
копытом…» [там же, т. 15-й, с.247] – язвительно прибавил
летописец…
Нападением змея - кара высокопоставленным нахалам не ограничивалась
(это стоило бы иметь в виду нахалам с Лубянки, направившим агентуру на
«пляски» в ХХС, смонтировав и показав по ТВ клип об этом, начав далее
представлять сей кордебалет олицетворением русской оппозиции,
прикрывшись ляжками участниц группы «Война»). Владимир Юрьевич
Муромский - при жизни потерял взрослых детей (это в прошлом считалось
трагедией), не оставив преемников - отодвинутых от стольного княжения
потомством младшего брата. В 1237 г., в изложении событий
В.Н.Татищевым, мы увидели здравствовавшим лишь его внука - удельного
князя Олега [Татищев, т. 3-й, с.232], мученически убитого под Пронском,
попав в татарский плен.
Кара настигла и самого Вел.князя Владимирского – св.Андрея
Боголюбского, покинутого верными послужильцами и убитого заговорщиками
29 июня 1174 года, на день ап.Петра и Павла [ПСРЛ, т. 2-й, с.586],
пред cим, последовательно потеряв сыновей и
внуков.
Князю же Петру (почему он и принял это
имя в постриге), в миру Давиду Юрьевичу, суждено было стать
искупителем братнего деяния, поразив врага, на себя же приняв болезнь
– вероятно, проказу, в тот век рассматривавшуюся, как выражение
божьего гнева.
Из
6-й главы:
… В том же 1227 году состоялся поход на мордву Владимирского
войска. В нем ходила и Муромская дружина [ПСРЛ, т. 1-й, с.452], но вел
ее уже младший сын князя Петра, Юрий Давидович. Он вновь водит
муромцев в крестовые походы на агарян - в 1229, в 1232 годах [там же,
т. 18-й, с.с. 53-54].
Пал он в 1237, как мы писали, в самой первой битве с татарами
муромо-рязанских князей - на реке Воронеже, единственной битве, где
врагу нанесся весомый урон.
Известия
«Истории Российской» [Татищев, т. 3-й, с.232] - здесь, как будто, не
встречают подтверждений в источниках древних. Но это только на первый
взгляд.
Уже либреттисты «Сказания о невидимом граде Китеже» обратили внимание
на языковую и стилистическую близость былины «Илья Муромец и Калин
царь» с главой «Побоище Батыево» Ипатьевской летописи - соединив их
речения в рассказе Федора Поярка:
«Расступилась мать сыра земля,
расседалась
на две стороны,
выпускала силу вражию.
Бесы, люди ли, неведомо:
все как есть в булат закованы,
с ними сам их нечестивый царь.
…Много ль счётом их, не ведаю;
а от скрипу их тележного
да от ржанья борзых комоней
за семь вёрст речей не выслушать;
а от пару лошадиного
само солнышко померкнуло »
[«Сказание о невидимом граде Китеже…», 1967, с.45]. Можно считать -
уже в те годы, в 2-й\2 ХIII века, когда создавался Галицко-Волынский
Летописец, активно пользовавшийся приемами устной поэтики, она была
широко известна (специально былин в Юж.Руси не складывали) [см.
Дмитриева, 1975]. Примеры этого, как книжные обороты профессионального
литератора («в силе тяжце» из повести о 3 пленениях Иерусалима
и т.п.) наслаиваются на песенные черты, показывает Н.К.Гудзий:
«Збиралося с ним силы на сто верст,
во все
четыре стороны.
Зачем мать сыра земля не погнётца,
зачем не раступитца?
а от пару было от конинова,
а и месяц словно померкнул,
не видать луча света белого,
а от духу татарского
немощно нам, крещёным, живым быть.
…Прииде Батыи в силе тяжце,
многом множестве силы своеи,
и окружи град и остолпи
сила татарская,
и бысть град
во обдержанье велице.
и бе Батыи у города,
и отроци его обседяху град,
И не бе слышати от гласа скрипания телег его,
множества ревения вельблуд его
и рьжания от гласа стад конь его»
[Гудзий, 1956, с.204].
Былина рассказывает об убиении Ильей Муромцем татарского царя (в
других былинных сюжетах этот рассказ выглядит контаминацией). Рассказ
с большим трудом находит самые приблизительные соответствия, ввиду
отсутствия, как прямых событийных аналогий, так и близких имен [Азбелев,
2011, с.233, прим.1]. Всеволод Миллер указал на убиение Рустемом
тюркского богатыря Колуна в «Шахнаме» [Миллер, 1892, с.76]; но в
рукописном наследии его - остался отказ от этой приблизительной
ассоциации [см. Миллер, 1897, т. 2-й, с.60]. Волчья яма, как ловушка
для богатыря, как и тщетные попытки коня - уберечь седока от
опасности, называемые русской былиной, широко известны благодаря
«Шахнаме». Но древнейшая рукопись «Шахнаме», собственно, фарсийская, с
уже испорченным текстом, датируется лишь 1280-ми годами (Лондонская),
еще одна – сер.
X IV
в., - в ХII – ХIII в.в.. Это не значет, что Царь-Книга писана лишь
тогда, но значит, что прежде
XV
века вольнолюбивая и безрелигиозная поэма отнюдь не была популярной,
даже на ее родине, - и признаков влияния на русскую словесность имени
(имени, не образа) Рустема не видно до
XV I
века [см. Пушкарев, 1980].
«Былина «Мамаево побоище», весьма вероятно, …создалась на основе
былины, откликавшейся на побоище Калкское. Бесспорные переделки устных
произведений под воздействием новой обстановки достаточно
многочисленны и хорошо известны еще в недавнем прошлом.
Противопоставление же Куликовской битвы именно поражению при Калке
содержалось и в Задонщине, и в Сказании о Мамаевом побоище. Сейчас
трудно отграничить более или менее определенно, что именно
унаследовала рассматриваемая нами былина от прежней былины, отразившее
битву на Калке. Например, воспоминание о предательском поступке двух
суздальских княжичей в 1382 г. могло наслоиться на мотив хвастовства
двух суздальских князей перед Липицкой битвой, который, как
предполагал В.Ф.Миллер, повлиял на сюжет, посвященный битве при Калке
(Миллер «Очерки», т. 2-й, с.с. 69-80). …Тем более, что в реальной
исторической канве того и другого события были сходные моменты.
По-видимому, в генезисе былины «Мамаево побоище» участвовало не одно,
а несколько произведений, восходящих ко временам более ранним, нежели
Куликовская битва. Такие мотивы, как обращенная к врагам просьба об
отсрочке, подкуп вражеского посла и ряд других, конечно, являются
отзвуками иных исторических фактов» [Азбелев, 2011, с.с. 223-224].
Современный этнограф отмечает, что «в довольно значительной части
в-тов трех былин, о которых выше шла речь <«Илья Муромец и Калин
царь», «Илья и Идолище», «Мамаево побоище»> …русский богатырь убивает
царя, предводительствующего вражеским войском. Этот эпизод не может
быть поставлен в соответствие с историческими фактами русско-татарских
отношений. Ближе других к былинам реалия 1380 г.: Мамай после своего
бегства с Куликова поля стал собирать новую армию, но потерпел
поражение от Тохтамыша, бежал, бросив войско, в Крым и был убит (по
одной версии – генуэзцами, по другой – воинами Тохтамыша). Однако
обстоятельства этого факта слишком далеки от былинных мотивов. В
русском эпосе татарского царя всегда убивает богатырь, являющийся
главным персонажем данной былины. Он обычно один (или с несколькими
товарищами) оказывается в центре вражеского лагеря, проникает даже в
шатер царя, а убив его, начинает сокрушать татарское войско. В русской
истории вообще нет подобного эпизода: поединок Мстислава с Редедей в
1022 г., насколько он известен по рассказу в ПВЛ, представлял собой
нечто иное: единоборство (без оружия) двух князей – вместо
столкновения двух войск. Чего-либо более близкого к былинному мотиву в
письменных источниках не засвидетельствовано. Вместе с тем громкий
факт подобного рода вряд ли мог бы остаться не упомянутым летописью»
[там же, с.233]. Он пишет, что «в довольно значительной части в-тов
трех былин, о которых выше шла речь [«Илья Муромец и Калин царь»,
«Илья и Идолище», «Мамаево побоище»] …русский богатырь убивает царя,
предводительствующего вражеским войском. Этот эпизод не может быть
поставлен в соответствие с историческими фактами русско-татарских
отношений. Ближе других к былинам реалия 1380 г.: Мамай после своего
бегства с Куликова поля стал собирать новую армию, но потерпел
поражение от Тохтамыша, бежал, бросив войско, в Крым и был убит (по
одной версии – генуэзцами, по другой – воинами Тохтамыша). Однако
обстоятельства этого факта слишком далеки от былинных мотивов. В
русском эпосе татарского царя всегда убивает богатырь, являющийся
главным персонажем данной былины. Он обычно один (или с несколькими
товарищами) оказывается в центре вражеского лагеря, проникает даже в
шатер царя, а убив его, начинает сокрушать татарское войско. В русской
истории вообще нет подобного эпизода: поединок Мстислава с Редедей в
1022 г., насколько он известен по рассказу в ПВЛ, представлял собой
нечто иное: единоборство (без оружия) двух князей – вместо
столкновения двух войск. Чего-либо более близкого к былинному мотиву в
письменных источниках не засвидетельствовано. Вместе с тем громкий
факт подобного рода вряд ли мог бы остаться не упомянутым летописью»
[там же, с.233]. Он видит в этом эпизоде результат воздействия устных
рассказов об убиении султана Мурада: «Источником послужила традиция
южнославянская: убиение вражеского царя является кульминационным
пунктом Косовского цикла юнацких песен у сербов, хорват и болгар.
Именно здесь данный мотив является исконным и основан на уникальном
историческом факте: 15 июня 1389 года, в день знаменитой битвы сербов
с турками на Косовом поле, сербский витязь Милош Кобилич, пробравшись
в центр турецкого войска, нанес смертельную рану султану Мураду»
[там же, с.с. 233-234]. Действительно, мы не знаем эпизодов истории,
по крайней мере, до века ХV I,
где бы русский витязь проникал во вражеский стан с целью убить хана (о
подобном при штурме Казани пишет «Казанская история», похвальба в
готовности к этому есть в послании Василия Грязного ИвануIV
Васильевичу), и вправе изучить генетически родственный материал.
Известие, действительно, очень быстро облетело Христианскую Ойкумену
[там же, с.с. 234-236].
Однако масштаб исторического заимствования, необходимого вне рамок
отечественной истории, не столь велик как может показаться. Полный
вариант старшей версии былины (21 запись) разбивается на эпизоды:
«1.Татарский царь с огромным войском движется на Русь, угрожая
Киеву.
2.Наглые
требования татар, передаваемые обычно их послом.
3.Переговоры с татарами.
4.Совет у князя Владимира.
5.Поездка одного или нескольких богатырей к татарам.
6.Илья едет в ставку богатырей, возглавляемых Самсоном, и упрашивает
их выступить на защиту Киева.
7.Богатыри устанавливают свой боевой порядок перед битвой («…богатыри
отказываются, ссылаясь на прежние обиды от Владимира; в большинстве
случаев они после уговоров, наконец, соглашаются, но все же не
торопятся выступить; есть и такие в-ты, где богатыри едут без
возражений; в некоторых же случаях они остаются непреклонны») [там же,
с.230].
8.Илья начинает бой один (в некоторых вариантах – вместе с другими).
9.Попытка татар пленить Илью с помощью «подкопов», в которые Илья
попадает.
10.Разговор Ильи (обычно уже связанного врагами) с татарским царем.
Последний предлагает Илье почетную службу, Илья с презрением
отказывается.
11.Илья освобождается от пытающихся удержать его врагов и начинает
один избивать их.
12.Он призывает в бой остальных богатырей.
13.Богатыри приходят на помощь Илье и совместно уничтожают вражеское
войско.
14.Татарский царь или остатки его войска бегут с поля боя (в ряде
в-тов при этом дают зарок никогда не воевать против Руси).
15.Торжество после победы и награждение участников боя.
Вторая версия осложнена темой заточения Ильи Владимиром. До нашествия
татар Владимир несправедливо заточает Илью в «погреба» (чаще всего по
ложному навету бояр), обрекая его на голодную смерть. Княгиня или иная
женщина (обычно родственница Владимира) тайно посылает Илье пищу.
После появления врагов она сообщает, что Илья жив, Владимир упрашивает
его защитить Киев. Илья сначала, как правило, отказывается, но затем
соглашается. В в-тах 2-й версии эти и сопутствующие им эпизоды бывают
развернуты весьма подробно за счет сжатия и исключения ряда эпизодов
основной темы. При всей значимости этой социальной темы, в данной
былине она является, по-видимому, вторичным привнесением. Этот вывод
относится именно к рассматриваемой былине, состав архетипа которой
восстанавливается сопоставлением записанных в-тов. Несомненно, однако,
что целый ряд представленных в ней мотивов, как и исторические
прототипы ряда имен, встречающихся в ее в-тах, гораздо древнее »
[там же, с.с. 227-228].
На мой взгляд, если отбросить последние эпизоды – отразившие
реальности 1380\1389 годов, сюжет полностью впишется в рассказ,
содержащийся в повести о разорении Рязани, тем более, дополненный по
изложению «Истории Российской» В.Н.Татищева. Напр., эп.7: «И
начата совокуплятися с войском, учредиша полки. Князь великий Юрие
Инъгоревич, видя братию свою и боляр своих и воеводы, храбро и
мужественно бе зделаша »
[Лихачев, 1947, с.289 (Академический список)].
Эп.8: «…стали биться. Юрий Муромский два разы весьма храбро с
своими в полки татарские въезжал и разбивал, но множества их ради
принужден был отступать и тут был тяжело от стрел и копей изранен. И
по долгом, жестоком сражении, татара одолели русских, и князи
резанские и пронские ушли в свои грады» [Татищев, т. 3-й, с.232].
По-видимому, в источнике этот рассказ эпически дублировался
аналогичным рассказом об Олеге Муромском: в 1-й редакции «Истории…»
Татищев, говоря ранее об участии Олега в совете князей, назвал его, не
упоминая Юрия. Богатырь Самсон Колыванович отождествляется с
одноименным новгородским воеводой ХIII - ХIV
века
[Азбелев, 2011, с.251], а Новгородская земля с нач. ХIII в. числилась
частью Вел.Владимирского княжества, чей государь "…сам не пошел и
на помощь не послал, хотя о собе сам сотворити брань з Батыем"
[Лихачев, 1947, с.287].
Косвенно обрисован и «уникальный» эпизод: «И
услыша великий князь Юрьи Ингоревич Резанский, что несть ему помощи от
великаго князя Георьгия Всеволодовича Владимерьскаго, и вскоре посла
по братью свою по князя Давида Ингоревича Муромского, и по князя Глеба
Ингоревича Коломенского, и по князя Олга Краснаго, и по Всеволода
Проньского, и по прочии князи. И начата совещевати, яко нечистиваго
подобает утоляти дары. И посла сына своего князя Федора Юрьевича
Резаньскаго к безбожному царю Батыю з дары и молении великими, чтобы
не воевал Резанския земли.
…И повеле вскоре убити благовернаго князя Федора Юрьевича, а тело его
повеле поврещи зверем и птицам на разтерзание; и инех кяязей,
нарочитых людей воиньских побил. И един от пестун князя Федора
Юрьевича укрыся, именем Апоница, зря на блаженое тело честнаго своего
господина, горько плачющися, и видя его никим брегома, и взя
возлюбленаго своего государя, и тайно сохрани его »
[там же, с.288 (Волоколамский список)]. Событие 1389 года лишь внесло
корректировку в эпизод. Подвиг верного слуги, сохранившего тело
убитого парламентера, превратился в убиение вражеского царя. Отметим,
что рассказ об Апонице называет не Академический, а Волоколамский
список «Повести о разорении Рязани». Повесть содержит цитату из
памятника устной поэтики - «Слова о полку Игореве»: «О господия и
моя милая братия, аще от руки господни благая прияхом, то злая ли не
потерпим? Лутче нам смертию живота купити, а нежели в поганой вере
быти» [там же, с.289 (Академический список)]. Эта редакция
получила распространение, ее использовали для внесения в хронографы.
Но цитата разошлась с публикацией «Слова о полку Игореве»: «Лучше
потяту быть, неже в поганой воли быти». Волоколамские список
передал эпическую фразу точнее: «…нежели в поганой воли быти».
«…Одно-два таких совпадения м.б. бы объяснить случайностью. Но
когда б.ч. былины (в подавл.б-ве полных ее в-тов) м.б. соотнесена и с
историческими фактами, и с произведениями фольклора, несомненно,
описывающими именно данные факты, это уже нельзя объяснить иначе, как
генетической связью текстов и восхождением былины …к реальной истории»
[Азбелев, 2011, с.232].
Могут смутить имена Владимир-князя и стольного Киева в былине. Но
нужно помнить, что само «оцикливание» былинных сюжетов вкруг Киевского
стола и фигуры князя, прославленного в ХV
веке (после освобождения Русской церкви из греческого рабства),
происходило лишь в 2-й\2 т.в. [см. Лихачев, 1962, с.с. 114-115]. А имя
княгини Апраксы пришло в былинную поэзию ранее - из дружинного эпоса
Муромо-Рязанской земли [Миллер, 1897, т. 1-й, с.с. 316-324; Келтуяла,
1913, кн. 1-я, с.с. 700-702]. «Царь Батый и, видя князя Олга
Ингоревича велми красна и храбра и изнемогающи от великых ран, и хотя
его изврачевати от великых ран и на свою прелесть возвратити. Князь
Олег
Ингоревич - укори царя Батыа, и нарек его безбожна и врага христьанска»
[Лихачев, 1947, с.291 (Волоколамский список)].
***
Верно определив, сколь мало значимы крепости, пред многочисленным
врагом, обращаясь в ловушки, Муромо-Рязанские князья выступили
навстречу татарам. По монгольским летописям, здесь, в походе на города
Пронск и Бел («Арпан» и «Ике»-град) [Рашид-ад-Дин, 1960, т. 2-й, с.с.
37-38], - а не под Коломной, как фантазируют историки, - получил
смертельную рану Кульхан, младший сын Тэмуджина, старший среди
Чингизидов, участвовавших в Русском походе (Калин-царь?). Это возможно
было лишь при прорыве монгольского фронта, позади которого стояли
шатры военачальников. Здесь «Повесть о разорении Рязани» не лукавила:
«И поидоша против нечестиваго царя Батыя, и сретоша его близ придел
Рязанских, и нападоша на нь, и начата битися крепко и мужественно, и
бысть сеча зла и ужасна. Мнози бо полки падоша Батыевы…» [Лихачев,
1947, с.290]. В подборке летописных статей рукописи 1570-х годов,
известной как Новгородская II летопись, сохранилось извлечение из
неведомой хроники, указующее на разрыв в тексте НПЛ, уточняющее
традиционное освещение событий: «И начаша воевати землю Рускую, и
поплениша ю и до Пронска. И оттоле пустиша одну триста Тотарины в
Воронаж» [ПСРЛ, т. 30-й, с.167]. Возможно, здесь стоял предлог ат,
понятый копиистом как число 1300. «И послаша резаньстии к великому
князю Юрью Владимеръскому, прося помощи или самому поити. Князь же
велики Юрьи сам не иде и ни послаша князь-Резанъским молви, но хоти
сам о собе брань творити» [там же].
Не решившись после Воронежской битвы осаждать «злой город» Зарайск (Новгородок-на-Осетре),
татары свернули с Веневской возвышенности к Рязани [см. Кузьмин, 1965,
с.161], пойдя в Залесскую Русь по льду Оки. Новгородская
I летопись повествует: «В то лето придоша
иноплеменьници, глаголемии Татарове, на землю Рязаньскую, множьство
бещисла, акы прузи [саранча]; и первое, пришедшее и сташа о Нузле, и
взяша ю, и сташа станомь ту. И оттоле послаша послы своя,
жену-чародеицю и два мужа съ нею, къ княземъ рязаньскымъ, просяче у
нихъ десятины во всемь: и в людехъ, и в князехъ, и въ конихъ, во
всякомь десятое. Князи же Рязаньстии - Гюргий, Инъгваровъ братъ, Олегъ,
Романъ Инъгоровичь, и Муромьскыи, и Проньскыи, не въпустяче ихъ къ
градомъ, выехаша противу имъ на Воронажь. И рекоша имъ князи: Олна
насъ всехъ не будетъ, то же все то ваше будетъ! И оттоль пустиша ихъ
къ Юрью въ Володимирь, и оттоль пустиша о Нухле Татары в Воронажи.
Послаша же рязаньстии князи къ Юрью Володимирьскому, просяче помочи,
или самому поити. Юрьи же самъ не поиде, ни послуша князи рязаньстии
молбы, но самъ хоть особь брань створити» [ПСРЛ, т. 3-й, с.с.
74-75]. Никоновская летопись цитирует сокращенный в НПЛ фрагмент: «И
сотвориша съ ними брань, и бысть сеча зла, и одолеша безбожнии
измаилтяне, и бежаша князи во грады свои» [там же, т. 10-й,
с.106].
«И начаша воевати Татарове землю Рязаньскую, и грады ихъ розбивающе
и люди секуще и жгущее, и поплениша ю и до Проньска» [там же, т.
18-й, с.55].
В древних хрониках здесь стоял мартирий воина-мученика Олега
Муромского, изъятый из летописей Владимирскими и всея Руси
митрополитами и их паствой, властвовавшими по бусурманским ярлыкам,
однако фрагментарно сохранившийся в «Повести о разорении Рязани» -
после отпадения Мурома в ХIV в. подменившей его имя именем Олега
Красного.
Высказывались догадки о рязанском происхождении Олега Юрьевича,
посаженного на удел в Муромской земле старшим Рязанским князем [Коган,
Домбровский-Шалагин, 2004, с.651, прим.]. Но им нет документальных
подтверждений среди актового материала Рязани, и это маловероятно
также, учитывая то значение и вес, что придаются Олегу Муромскому
«Муромской топографией» по изложению В.Н.Татищева.
Олег показывается генеалогистами младшим братом Федора Зарайского [там
же, с.558], иными словами, в 1237 году ему не более 25 лет (в 1225
Федор был не женат, он встречал Евстафия Корсунского уже без
сопровождения дядек, но поспешил оповестить отца)! В изложении
Татищева, в частности, в настойчивых советах Олега принять татарские
требования [Татищев, т. 3-й, с.232], в отрицании отправки ответного
посольства Батыю [там же], видно, что в Муромской версии повести о
Батыевой рати (откуда мы знаем об Олеге), Федор Зарайский вообще не
упоминался. Совсем невероятно предположение, что после усобиц
1207-1220 годов, потеряв и большинство князей, и их бояр, Рязанская
земля могла пересаживать своих подручников в незатронутое смутой
Муромское княжество.
Путаницу в этот вопрос - начал вносить Н.М.Карамзин, «не доверявший»
«поздней» Костромской летописи (списки Рязанского сборника тогда были
малоизвестны). Потому он отказал Давиду Ингоровичу в Муромском
происхождении (прочтя о смерти Давида Муромского ранее 1237 г. в
харатейной Лаврентьевской летописи), решив сделать его рязанским
княжичем [см. Коган, Домбровский-Шалагин, 2004, с.370, прим.].
Генеалогисты же - подметили просматривающуюся связь Олега Муромского,
но связь эта держится не с Рязанской княжеской фамилией, а с рязанской
литературой, где его положение интерполированное.
Обвинение в сокрытии мартирия мученика мы воздвигаем не голословно.
Приписываемое русскому митрополиту «Поучение митрополита Петра»,
известное в списках от в ХIV века, учит: «…а будет убит на поле,
ино его – псомъ поврещи, а не проводити его; а который попъ проводитъ,
тотъ попъ поповства лишенъ» [Кривошеев, 2010, с.511]. В 1270 г. в
Орде будет убит Вел.Рязанский князь Роман Олегович. Известий об этом
нет в НПЛ, нет в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях, Рогожском
Летописце. Никоновская летопись ХVI века под 1270 г. (в самом конце
статьи) приводит древнее сказание: "Того же лета. Оклеветанъ бысть
во Орде ко царю князь великии Рязанскии Романъ Олговичь, внукъ
Ингваровъ, правнукъ Игоревъ, праправнукъ Глебовъ, глаголюще, яко
хулить тя, великого царя, и ругается вере твоеи. Онъ же напусти на
него Татаръ, они же начаша нудити его къ вере ихъ. Он же глагола къ
нимъ: Не достоитъ православнымъ христианомъ, оставя веру свою
православную и, приимати веру бесерменскую поганую! Они же начаша его
бити, он же глаголаше: Христианинъ есмь, и воистинну, христианскаа
вера - свята есть, и ваша Татарскаа вера - погана есть! Они же, не
хотяще отъ него таковыхъ речеи слышати, и отрезаша языкъ, и заткоша
уста его убрусомъ, и начаша резати его по суставомъ и метати розно,
персты вся обрезаша и у ногъ и у рукъ, и устне и уши и прочья суставы
розрезаша, и яко новыи мученикъ бысть, подобенъ страстию Иакову
Перскому" [ПСРЛ, т. 10-й, с.149]. Это именно рязанское сказание, о
местночтившемся святом (до внесения в общерусские святцы в ХVI в.),
вошедшее в местные хроники, хотя дошедшие лишь в списках ХVIII века
[см. Кузьмин, 1965, с.192]. Татищев здесь использовал рязанский
протограф данной летописи – учрежденной митр.Даниилом, урожденным
рязанцем, в нем было дополнительное, уточняющее известие, что князь
был оклеветан татарским баскаком, дошедшими доныне списками не
перенятое [там же, с.191]. Такие же особые известия им сохранены и о
Муромских князьях.
Древность сказания видна в вероисповедных риторических
противопоставлениях, адресовавшихся татарам еще не запуганными
русичами ХIII века, владевшими навыком византийской риторики,
утраченным позже. Их приводит, под 1245 г., Ипатьевская летопись: «…Батыеви
же рекшу: Поклонися отець нашихъ закону… Михаилъ же отвеща: Аще Богъ
ны есть предалъ, и власть нашу, грехъ ради наших, во руце ваши, тобе
кланяемся и чести приносим ти! А закону отець твоихъ и твоему
богонечестивому повелению не кланяемься!» [ПСРЛ, т. 2-й, с.795].
Специально рязанские речения (1237 г.) воспроизводит НПЛ: «Олна
насъ всехъ не будетъ – то же все то ваше будетъ» [там же, т. 3-й,
с.75]; «Повесть о разорении Рязани»: «Не полезно бо есть нам,
хрестьяном, тебе, нечестивому царю, водити жены своея на блуд. Аще нас
преодолееши, то и женами нашими владети станеши» [Лихачев, 1947,
с.288]. Это же мы услышали в рассказе летописи Никоновской: «Не
достоитъ православнымъ христианомъ, оставя веру свою православную и,
приимати веру бесерменскую поганую. …христианскаа вера - свята есть, и
ваша Татарскаа вера - погана есть» [ПСРЛ, т. 10-й, с.149].
В летописях ХV века – Троицкой и Симеоновской, когда татарское иго
обветшало и митрополитам уже не требовалось в Орде добиваться
возобновления ярлыков, зачастую подвергаясь пыткам (как в ХIV в.
Феогносту и Алексию), тем не менее, о мученичестве Романа Ольговича
дано лишь краткое известие, из которого необходимость прославления
князя, как исповедника веры, не была бесспорна - сообщаемая лишь
намеком: "Въ лето 6778 убьенъ бысть отъ поганыхъ татаръ Романъ,
князь великии, Олговичь Рязаньскии, и бысть сице убьение его: еже
заткаша уста его убрусомъ и начаша его резати по съставомъ и метати
разно, и яко остася трупъ единъ, они же одраша кожу отъ главы его и на
копие воткнуша главу его. И новыи сеи мученикъ бысть, подобенъ
страстию Иакову Перскому.
…Убьенъ же бысть месяца иуля въ 12» [ПСРЛ, т. 18-й, с.73].
Мартирий 1237 года, известный ныне, следует сообщению 1270 г.
Симеоновской летописи [Лихачев, 1947, с.260]. Рассказ озаглавлен
«Убиение великаго князя Олгова Инваровича Рязанскаго» - не очень
четко, и в ветхом списке протографа мог быть понят, как рассказ о
гибели Олега Ингваровича. Княжич уподоблен Иакову Персиянину (спахбеду-христианину,
разъятому по суставам шахом Бахрамом Гуром).
«Повесть о разорении Рязани» (по древнейшей известной редакции) пишет:
"…И нача воевати Резанскую землю, и вельми бити, и сечи, и жещи без
милости. И град Пронеск, и Белград иже Славецъ разори до основания,
все люди побита без милости. И течаша кров християнская, яко река
силная, за наше согрешение. Царь Батый - видя князя Олга Нигоревича
велми красна и храбра, изнемогающи от великых <ран>. И князь Олег
Нигоревич укори царя Батыа, и нарек ево безбожн, врага християнъска.
Батый царь, дохнув огнем от сердца мерскаго, вскоре повеле Олга ножива
на части розняти" [Лихачев, 1947, с.291 (Академический список)].
Протограф был ветх, и писец не мог расшифровать отчество убитого.
Далее стоит агиографическая приписка, уподобляющая князя первомученику
Стефану, побитому каменьями, но неуместная - выдавая свое
интерполированное положение, ибо повесть говорит о князе, погибшем
позже Федора и остальных Муромо-Рязанских князей, согласно повести
павших в битве: «Ним бо есть вторый страстотерпеии Стефан, пия
венець своего острованиа от всемилостиваго Бога, чашу смертную испий -
братьею равно» [там же]. Смысл имело - уподобление князя Олега,
разделенного по суставам под Пронском [см. там же, с.299], Иакову
Персиянину.
Если снять обвинение в фальсификации мартирия с автора
повести-протографа, вменившего мученичество взятому в плен и
оставленному врагом в живых князю, вернувшемуся из плена и в 1256 г.
описавшему свою землю ордынцам, мы поймем, что он писал об ином Олеге
– Олеге Юрьевиче, внуке Владимира-Павла Юрьевича Муромского, виновника
чуда от иконы Божьей Матери Новгородской, - возможно, погибшем около
дня памяти Иакова (27.11 Ст.ст.), - уподобившемся ему своим
страданием. Это удостоверяет и В.Н.Татищев,
чья цитата из «Муромской топографии» позволяет уловить пафос фразы «нарек
ево безбожна, врага християнъска»,
соотнести осколки хроники: «…По долгом, жестоком сражении татара
одолели русских, и князи Резанские и Пронские ушли в свои грады, а
Олег так изнемог, что уже и говорить не мог. Татара, видя своих весьма
много побитых, так разсвирепели, что начали людей всюду побивать и
пленить с великой яростью» [Татищев, т. 3-й, с.233].
Это было известно новгородцам. Как указывает Д.С.Лихачев,
повести о Николе Зарайском тесно связаны с новгородским летописанием
[см. «Воинские повести Древ.Руси», 1949]. Именно в Новгороде было, уже
к 1280-м годам, осознанно значение свв.Бориса Ростовского и Глеба
Муромского, как воинских святых, как споспешников на брань и победу,
как рассказывает повесть о князе Александре: «И поиде
на ня въ день въскресениа, иуля въ 15, имеяше же веру къ святыма
мученикома Борису и Глебу.
И бе некто мужъ, старейшина в земли Ижерстей, именемъ Пелугий,
поручено же бысть ему стража нощная морскаа. Въсприя же святое
крещение и живяше посреди рода своего, погана суща, наречено же бысть
имя его въ святемъ крещении Филипъ, и живяше богоугодно, в среду и в
пяток пребываше въ алчбе, тем же сподоби его Богъ видети видение
страшно в тъй день. Скажемъ вкратце. Уведавъ силу ратных, идее противу
князя Александра, да скажеть ему станы. Стоящю же ему при край моря, и
стрежаще обою пути, и пребысть всю нощь въ бдении. И яко же нача
въсходити Солнце, слыша шюмъ страшенъ по морю и виде насадъ единъ
гребущь по морю, и посреди насада стояща святая мученика Бориса и
Глебъ въ одеждах чръвленых, и беста рукы дръжаща на рамех. Гребци же
седяху, акы мглою одеани. Рече Борисъ: Брате Глебе, вели грести, да
поможемь сроднику своему князю Александру! Видев же таковое видъние и
слышавъ таковый глас от мученику, стояще трепетенъ, доиде же насадъ
отъиде от очию его» [«Воинские повести Древ.Руси», 1985, с.122].
Так же известны были и Муромские князья. Едва "взойдя на улицы
Казани, заваленные трупами убитых и еще дымящиеся пожарами, Грозный
сразу же озаботился освятить город и заложить храм во имя Благовещения
с двумя приделами, один из которых был посвящен Борису и Глебу, а
другой — новым муромским чудотворцам, Петру и Февронии: «И во един
день созда храм соборный Благовещение Пресвятыя Пладычицы на-шия
Богородицы, на месте красне, на площади, близ царева двора, придела
два имущи единем стоянием сотворенны церкви же приделныя велицыи,
страстотерпцы руския благовернии князи Борис и Глеб и новоявленныя
чудотворцы муромския, князь Петр и княгини Феврония» («Казанская
история», стр. 161 —162)" [Подобедова, 1952, с.400].
В Новгороде созданно древнейшее иконное изображение Муромо-Рязанских
князей [см. Подобедова, 1950, с.291] и их крестильных патронов – уже
чтимых как местные святые Петра и Февронии и еще не прославленных (св.Панкратий,
свв.Константин и Елена).
Это открывает нам, почему, став празднованием – в городе, пережившем
шок от лицезрения татарского нашествия, чудо от Знаменской иконы -
стало отмечаться на день Иакова Персиянина.
Разорванная цензурной лакуной фраза в летописном тексте декабря 1237
года продолжается: «…И приидоша окааннии иноплеменници подъ столныи
ихъ городъ Рязань месяца Декамвриа в 6, и острогомъ оградиша ю. Князи
же Рязанстии затворишася въ граде съ людми, и крепко бившееся, и
изнемогша. Татарове же взяша град ихъ Рязань того же месяца 21 и
пожгоша весь, а князя великаго Юрья убиша и княгиню его, и инех князеи
побиша. А мужеи ихъ и женъ, и детеи, и чернца и чернице, иереа – овых
разсекаху мечи, а другыхъ - стрелами състреляху, и въ огнь вметаху, и
иных имающе вязаху и груди възрезываху и жолчь вымаху, а съ ыных кожи
сдираху, а инымъ иглы и щопы за ногти биаху.
И поругание же черницам и попадьямъ, великимъ же княгинямъ и боярынямъ,
и простымъ женамъ и девицамъ - предъ матерьми и сестрами творяху.
Епископа же ублюде Богъ - отъеха прочь в тои годъ, егда рать оступила
градъ… Много же святыхъ церквеи огневи предаша и монастыре и села
пожгоша, а имение ихъ поимаша!
Потом же поидоша татарове на Коломну» [ПСРЛ, т. 18-й, с.55]. Почти
такой же рассказ цитируется Татищевым, после рассказа о битве на
Воронеже, изложенного по Муромскому источнику [Татищев, т. 3-й, с.с.
232-233].
Так раскрываются причины и время установления (распространения)
празднования 27 ноября. Это эпоха, когда Великий Новгород, поддерживая
Московских князей Даниила Александровича и Юрия Даниловича, вел войны
с Монгольским Улусом и его ставленником - Вел.князем Тверским Михаилом
[Экземплярский, 1998, гл. 10-я], княжившим по татарскому ярлыку и
наводившим на Русь ордынцев (репутация этого убитого мусульманами
князя, возникшая в результате причисления греческой церковью к лику
святых мучеников, ничего общего с действительностью не имеет) [см.:
Горский, 2000; его же, 2009].
В отличье от подчинявшегося в 1230-х годах старшим Мономашичам -
Смоленским князьям, хранившим с татарами мир (и, по-видимому, по
протекции еврейской общины Смоленска и Киева, собственно, призвавшим в
Европу врагов Венгрии, Чернигова и младших Мономашичей) [см.: Бегунов,
2009, с.70 и дал.], Пскова - Новгород, в те годы подчиненный Вел.князю
Владимирскому, являлся - целью татарского похода 1237-1238 года. Это
очень четко сознавали такие осведомленные в мировой политике люди, как
потомки свщ.Евстафия Корсунского - составители повестей о Николе
Зарайском: успех Батыя зависел от того, будет ли он успевать на Волхов
до весеннего разлива рек, дадут ли Муромо-Рязанские князья проход ему
в Залесскую Русь, в обход возведенных на Волге крепостей Юрия
Всеволодовича, без боя.
Празднование чуда от иконы Оранты Новгородской, учрежденное в
Новгороде и Пскове – городах, так и не взятых татарами, приуроченное к
дню мч.Иакова Персиянина (племянника Григория Просветителя, на день
коего, согласно «Китежскому Летописцу», был освящен Великий Китеж),
содержало четкую идейную и политическую отсылку – отсылку к фигуре
князя Олега Муромского, внука князя Павла, героя Муромской Легенды.
Р.Жданович
|