Татищев против Суркиса

Ниже приводится фрагмент из книги «Земная жизнь Петра и Февронии Муромских» (электронная рукопись)

…Сейчас русская националистическая молодежь, возрождая традиции предков, всё шире празднует на день Иоанна Предтечи (24.06\07.07) древнеарийский Купальский праздник. Кроме «вечерки» с девушками, кроме обрядов воздания чести Огню и Воде, своими корнями - он глубоко связан и со славянским воинским культом [см. http://www.zrd.spb.ru/letter/2009/letter_61_2009.htm]. Это сильно расстраивало «суверенную» российскую власть и ее зарубежных хозяев.

Борьбу с днём Купальской страсти иноземцы вели издревле, вопреки политкорректным ученым легендам о «двоеверии», искореняя отеческие обычаи, включая даже прикладные, медицинские его стороны. «К рождеству Иоанна Предтечи …в лес по траву и по корение не ходил(а) ли еси?» [Ермолов, 1901, с.339] – ставили вопрос перед причастниками древние требники, не допуская к Евхаристии пользователей народной медицины. И неизменно, успехи в борьбе - влекли за собой глубочайший упадок Руси. «Олеарий рассказывает про московитов ХVII века: когда муж ложится с своею женою в постель, он предварительно завешивает в спальне иконы. Что это значит? Божество не должно видеть того, что творится, это оскорбляет его взор. Любовь переживается человеком как нечто свое, узко-личное, как секретное «баловство», - очень, конечно, сладкое, но поганое и грязное…» [Вересаев, 1924, с.35]. В том веке московитов били все, кому только не лень, включая чукчей, татар и запорожцев. Крымчаками, собственно, тогда было нанесено русским поражение, крупнейшее за всю историю Руси - в битве под Конотопом, о котором не вспоминают лишь потому, что в отличье от Ивана Грозного, Алексей Тишайший Кровавый, пустивший кровь тысячам раскольников и десяткам тысяч разинцев, числится эталоном православного христианина.

В далеком прошлом хлопцы [см.: Назаренко, 1989] – подростки, достигшие воинского возраста, отпраздновав Солнцеворот, сбивались в четы – древнеславянские воинские отряды и отселялись с родины, направляя путь в завоевательные походы. Сразу скажем, что здесь нет указания на гомосексуальный характер взаимоотношений дружины, что вправе заподозрить читатели НГ и сайта к.фил.н.Юлии Латыниной (ее интервью с д.фил.н. акад.В.В.Ивановым; я искренний поклонник ее атеистических выступлений, и пропагандистские материалы читаю с большим вниманием!). Лубянские борцы с русским фашизмом, прикомандированные в цитадель демократии, дискредитируя «гомофобное» скин-движение, сеют эту клюкву. Но политически грамотных гомофилов выдала как раз филология. Понятие чет- в нашем языке одного корня с четырьмя, а не с парою. Это показывает происхождение термина - из эпохи эллинских фаланг, но из строевой, ополченческой терминологии, а не из сексуальной.

Пехотное построение полисных греков - не умевших дробить фронт плотно сбитого мужицкого ополчения, придавая ему гибкость (как римляне), не решавшихся расчленить строй гоплитов - лишая мирных граждан локтевого взаимодействия (как поступали наемники-пелтасты, индивидуальные бойцы), не имевших конницы для прикрытия флангов и вынужденных прибегать к герметичным построениям, имело четверичную кратность. Кроме техники построения каре, это удобно и по теории управления (идеальная группа состоит из четверых полновесных участников с одним слугой); это подтвердят склонения: цифры от пяти склоняются иначе, нежели 2 – 4. До кельтского вторжения в Центр.Европу, известного как Геродотово «нашествие змей» на невров (за век до Дариева похода), отбросившего их за Карпаты (принеся реке Борисфену имя Непры-Днепра), славяне жили на Балканах [см. Толстов, 1948; Кобычев, 1973; Лесной, 1995]: об эллинских обычаях они знали задолго до Р.Х. и христианских миссий [ср.: Гедеонов, 2004, с.75].

Корень, общий русскому званию хлопцев, несут греческие нумены корос (юноша) и кора (девушка), дословно - стриженные (керио: стричь) [Назаренко, 2009, с.397]. Холить (= холостить) [там же, с.395] некогда несло этот смысл - стричь волосы («холить и лелеять»: стричь и укачивать), заключающие мужскую и женскую силу, потому не должные украшать сексуально неполноценных детей. Отсюда бритые головы дружинников Чурилы Пленковича в русской былине [см.: Фроянов, Юдин, 1995]. Они были младшими и социально, поэтому в германских языках мы видим др.-сакс. Scalc, др.-англ. Scealc, с германской основой scal-k-, в значении «несвободный слуга, раб…» [Назаренко, 2009, с.396] – подручник зрелого воина.

Именно отсюда происходит имя скинов, scean-haid значит - выстриженная голова(*)!

Хлопцы патетически критиковали взрослых, «хозяйственных» соплеменников, считая их - ничтожными обывателями, готовыми кланяться иноземцам (не склонными к грабительским войнам против них), недостойными подчинения. Арийская светская литература - сложена именно в этой, в кшатрийской среде. И в Нартовском эпосе мы видим, хотя запечатленный народ одинаково ведет разбойную жизнь, как кшатрийский род Ахсартаговых, славных лишь доблестью, противопоставляется браминскому роду Алгатовых, чьи обязанности сведены к устроению пиров – свершенью возлияний и жертвы (жратвы), и ваяшьяскому Боратовых – ничтожных богачей, наклонных к бесчестным поступкам и достойных лишь наставления рогов героями-Ахсартаговыми.

Особенно хлопцев возмущала, не столько даже трусость «политкорректных» взрослых конформистов, предателей родины, сколько отстаивание теми своих сексуальных привилегий(**). «Юстин, излагая одно из преданий о происхождении амазонок, возводит их к женам молодых скифов, которые, будучи изгнаны с родины, во главе с молодыми царями («regii iuvenes») Илином (в-т: Плином) и Сколопитом поселились в Каппадокии на р.Термодонте» [там же, с.394, см.прим.17]. И непреклонное убеждение кшатрийской поэзии, попирающей «таинство брака», что старый муж - не имеет прав на законную супругу или нареченную невесту, полюбившую молодого дружинника, раскрываемое в образах вплоть до ХVII века (Нюрнбергские мейстерзингеры; старина о Варламии Кольском), проникло и в агиографическую литературу (славянское житие св.Вацлава)!

«Чудо о змие» св.Георгия Победоносца – защитника девиц от нежеланного замужества, будучи вполне лишено собственно религиозных корней - в циничной и уродской ближневосточной агиографии, - рождено было - именно этой средой.

Судя по известной за много веков до Р.Х., античной иконографии «Фракийского Всадника», поражающего змею, в образе которого ваялся и Александр Македонский [см. Державин, 1945, т. 1-й, с.с. 57-58], прежде подвиг этот творил сам Митра.

«Культурно-исторический интерес такого памятника фракийской культуры заключается в следующем. Возникнув в дохристианские времена, эта своеобразная языческая икона после принятия христианства стала истолковываться как изображение св.Георгия-победоносца. И до сих пор в селении Элидере Татар-Пазарджикского округа плита с «фракийским всадником» чтится в местной церкви как св.Георгий. В Пловдиве имеется такая же плита с обычной греческой надписью, гласящей, что данный памятник посвящается «господину-герою» и богине Гере, причем перед именем богини высечен уже в новое время крест» [там же]. Имя Георгий, производное от корня Еро-, в язык эллинов было заимствовано [Гиндин, Цымбурский, 1996, с.255], происходя из пеласгийского - балто-славянского языкового массива. В греческом имя образовалось прибавлением женского именного аффикса (H`) к индоевропейскому корню, нам хорошо известному: Ярь, - и Ярослав Мудрый не случайно получил в крещении имя Георгия. Классическая эллинская литература связывает Геру только с Дием (Зевсом) – собственно, Богом, вседержителем. Но каталоги жертвоприношений, сохраненные глиняными табличками Микенской хозяйственной документацией, изобличают это, как позднюю литературную спекуляцию. Ахеяне эпохи Троянской войны - парою Дия чтили богиню Дивию; «волоокую» же Геру сопровождал некий Тродорос (Триждыгерой), чье имя – обожествленного героя, а не небожителя, было классическими эллинами позабыто [Зайцев, 2005, с.с. 56-57].

Кроме младшего (сказочного Ивана-Дурака) – еще не способного противостоять родительскому деспотизму, потому оставляемого «про запас», для ухода за теми в старости, парубков старались сплавить за кордон, лишив доли в наследстве - отправив на «совершение подвигов» и поиск жизненного пространства [см. Раевский, 1977, с.188]. Скины же - уводили с собой, избегая так кровной мести, полюбившихся жен и девиц, за которых иначе д.б. бы платить тестю выкуп не по средствам. Поселялись на границе, они отбивали землю у враждебных соседей [Грантовский, 1980, с.150]. Когда же соседей было мало, а их обиталище непривлекательно, отправлялись в походы далеко от родины, ибо оставаясь по соседству, соплеменникам они продолжали причинять неприятности. Это отразили греческие предания о нравах кентавров (по-индоарийски – гандхарвов). …По сему, обычаи интимной жизни первобытных племен – изоморфные наблюдаемому этологами в обезьяньем стаде, подробно описывавшиеся энгельсистско-ленинскими «этнографами» и «религиоведами» (а также и солидными авторами, такими, как Ф.Нансен), ныне старательно пересказываемые Ю.Латыниной, - где прайд самок принадлежит альфа-самцу (= вождю банту; большаку православной «общИны»; охраняемому бычьЁм россиянскому буржую), а холостяки сожительствуют друг с другом, бродя вкруг чума вождя, среди них - не складывались. Это – обычаи советской общаги, действительно, под руководством Коммунистической партии, ведомой учением исторического материализма, реанимировавшей первобытные формы поведения - характерные для приматов, но они - очень далеки от порядков, принятых хотя бы в разбойничьей шайке.

Претензии «старика» - когда оные лишены поддержки отцов-командиров и санкции кривоохранительных органов (как это происходит в советской «армии») - воспринимаются как узурпация и подавляются оружием (обнуляющим калибр кулаков); на инородцев же права Белого человека не простираются вовсе. Отсюда - шел всенародный, в Испании выдерживавший натиск «юстиции» классового государства вплоть до ХХ века, обычай постоянного ношения поясного ножа (навахи), злоупотреблявшие коим «баратерос» сделали свое имя нарицательным (бретёр).

 Поэтому же, название супружеской пары – чета - и оказалось совпавшим с наименованием воинского отряда, а со временем, навязало ему представление о двоичности, как говорится в «Сказке о царе Салтане»:

…Расплескалось в шумном беге

И оставило на бреге

Тридцать три богатыря,

В чешуе, как жар, горя,

Идут витязи четами,

И блистая сединами,

Дядька впереди идет

И ко граду их ведет [Пушкин, т. 2-й, с.с. 308-309].

По сему же, в Сред.века, - якобы, как выдумали в ХVI в. писаки пропагандистской войны против России [см. Кара-Мурза, 2008, с.71], унижаясь так перед деспотом, - дворяне в челобитных Русскому государю прозывают себя именно холопами его, дословно – послужильцами, младшими дружинниками. Это лишь податные – мужики (от слова «муж», обладатель производительной силы), торговые и страдные, не имели права на такое звание, они презирались и должны были звать себя сиротами - безотцовщиной (в оценочном смысле). Этимология была живой еще в ХVI в. – веке возрождения национальных традиций, когда снаряжаясь в поход и блюдя древние обычаи, ИванIV Васильевич «пашню пахал вешнюю, сеял гречиху, на ходулях ходил и в саван наряжался» [Скрынников, 1980, с.21], - веке, когда о пленении татарского хана Казанский Летописец повествует так: «Некий же юноша-воин, княжей отрок, оружие наго держа в руках своих - кровью варварскою красующееся - потече с воины, с четою своею, в мерзкое святилище Бахметово [Магометово], в мечеть цареву, идеже [где] умерших нечестивых царей казанских скверные и гнилые, и мотыльные, и смрадные телеса погребахуся…» [Моисеева, 1954, с.157]. «С четою своею» - «с воины», в творительном падеже употреблено множественной число, вместо двойственного («воинома»).

***

«Как доказывает виднейший швейцарский востоковед Адам Мец, до Х века евреи господствовали в торговле Запада и Востока, хотя после этого они уже более не упоминаются» [Кожинов, 1992 (№11), с.172, ссылка] в такой роли. Потому на Западе, где над думами высокого начальства издавна властвуют альбигойцы и иные ново-манихейские сектанты, опасность такого увлечения националистов - в Сред.века переломившего шедшее полным ходом порабощение Европы манихейскими ставленниками иудо-хазар [см. Гумилев, 2001, с.135], отсрочив иудаизацию Запада до самой эпохи Реформации, была оценена очень быстро!

Л.Н.Гумилев рассказывал на своих лекциях: «В чем усматривали катары (альбигойцы) - и вообще все гностики и манихеи - свою задачу? Они считали, что надо вырваться из этого страшного мира. Для этого… мало убить тело, надо умертвить душу. Каким путем? Убив все свои желания. Аскетизм, полный аскетизм! Есть только постную пищу, но у них оливковое масло было хорошее, так что это было довольно вкусно. …Затем, конечно, никакой семьи, никакого брака. Надо изнурить свою плоть до такой степени, чтобы душа уже не захотела оставаться в этом мире, тогда она в момент смерти воспарит к светлому Богу» [Гумилев, 1994, с.222]. Об этих лекциях рассказывает стихотворение Ильи Фонякова «Альбигойцы»: "…Мы после с ним в машине толковали\ спонтанно, ни с того и ни с сего,\ о мистицизме, о св.Граале\ и альбигойцах – рыцарях его.\ –Их правило звучало непреложно:\ когда захватят в плен тебя враги,\ клянись и лжесвидетельствуй – всё можно,\ меняй лицо – но тайну береги!\ Ничто не исчезает здесь на свете, –\ он палец поднимал и щурил глаз. –\ Как знать, быть может, альбигойцы эти\ еще и ныне живы среди нас?". Могущественный «5-й элемент», который герои богемного декадента и пидараса Люка Бессона спасают от «агентов КГБ», это – именно из альбигойской мифологии, меж оккультно-мистически настроенной европейской элиты - популярной поднесь.

Как альбигойское наследство - на Западе остаются такие реликты, как целибат латинского духовенства, как почетное место лягушек в меню; как древнерусское же богомильское наследство – однобрачие попов, несоразмерный вес в нашем меню рыбы (бросового товара, бывшего, однако, в Сред.века важной статьей экспорта для немецких рыбаков, снабжавших постной пищей наших православных корово- и свино-поклонников). Ведь, в самом деле, коль скоро есть «донской казак Михаил Хазин» [«Эхо Москвы» 03.05.2012], то почему б, спрашивается, не быть и российским альбигойцам?? Это всё пища - прежде славянами почти не употреблявшаяся, как подобает арийцам-огнепоклонникам, чтившим Мазду, причислявшаяся к храфстре!

Народный праздник - соединяющий гедонизм с идеею подвига и с национализмом, расовой исключительностью [см. «Минуты Века», №1(197), с.8, №2, с.7], хотя и утратив свою языческую привязку к астрономическому Летнему Солнцестоянию, насквозь противоречил манихейскому духу цивилизации новейшего времени, с ее протестантской «этикой» и мiроотрицающим - гностическим революционаризмом а-ля фильм «Матрица». Потому, по указаниям зарубежных кураторов «вставшего с колен» режима, политтехнологическим приемом его было решено заместить - «возрождающим русскую традицию» унылым клерикальным празднованием загсовских уз и «крепкой семьи».

В 2008 году, по предложению, вложенному в уста Светланы Медведевой, супруги «православного президента» РФ, был введен некий «праздник семьи, верности и супружества». Назначен был день супружеских обязанностей на дни Петрова поста(!) – 08.07, приуроченный к празднованию князей-МОНАХОВ(!..). Правда, изобретатели грубо засветились в незнакомстве с русской - и вообще с европейской символикой: символом государственного праздника была назначена ромашка. Видимо, как символ гадательности самого вопроса: «любит – не любит…». Здесь они прокололись, как командир лжепартизанского отряда немецких разведчиков в фильме «Фронт за линией фронта», на пожелание «Ни пуху, ни пера» гл.героя картины благочестиво отославший: «Спасибо!».

Российские политтехнологи, кроме этого, мечтали изгнать из обихода и еще один «языческий» ПРАЗДНИК СВОБОДНЫХ ЛЮДЕЙ, практиковавшийся в Древ.Руси (об этом ниже), но сейчас пришедший с Запада и исчисляемый по католическому месяцеслову: день свщмч.Валентина Интерамнского (14.02). Дело в том, что как по-монашески, так и по-хлыстовски «…плоть можно изнурять двумя способами: или аскетизмом, или неистовым развратом. В разврате она тоже изнуряется, и поэтому время от времени альбигойцы устраивали ночные оргии, обязательно в темноте, чтобы никто не знал, кто с кем изнуряет плоть. Это было обязательное условие, потому что если человек полюбил кого-то, это уже привязанность. Привязанность к чему? – к плотскому миру: она его полюбила или он её, значит - всё! Они уже не смогут стать «совершенными» и изъяться из мира! А если просто в публичном доме плоть изнурять, то это - пожалуйста» [Гумилев, 1994, с.222]. Как объяснял, отвечая на критику западных демократов, главный раввин «Синагоги Сатаны» (определение акад.Н.В.Пигулевской) – генсек правящей партии Советского Союза, Н.С.Хрущев: «в нашей стране публичные дома - называются Домами отдыха».

Этот же парадокс раскрывают древние записи былин: «…боярин Ставер Гаденовичь: Ои есте вы, князи и бояре и силныя могучия богатыри! Есть у меня молода жена Василиса Микулишна. По ее счастью - есть у меня золота казна, николи казна не держитца – всегда казна восполняется» [«Былины в записях…», 1960, с.198], также дружинники Ставра не старятся, а кони не падают. Дальше рассказ певца-рационалиста, примерно ХVI века, пояснит, что деньги пускаются в рост, дружинники не старятся, поскольку не переутруждаются службой, а кони не дохнут, т.к. им дают под седлом смену. Но причиною этих, казалось бы, следствий рационального хозяйствования, былине видится - счастье найденной себе Ставром молодки. Эти воззрения варваров зиждились на языческих понятиях, описанных у наших соседей во II в. римским историком: «Ведь германцы считают, что в женщинах есть нечто священное и что им присущ пророческий дар, и они не оставляют без внимания подаваемые ими советы и не пренебрегают их прорицаниями» [Тацит, т. 1-й, с.356], - основания чему открывает 2-я\2 цитированной былины: могущественная подруга вызволяет Ставра из неволи. Если выражаться материалистически, они приносили драйв своим друзьям, подвигая к геройским деяниям; имя Брунгильды, в ее ипостаси валькирии, так и звучит: Сигрдрива (сила Сигурда).

Рассказы о содействии Валентина Интерамнского влюбленным появляются в списках старо-французской романтической литературы от ХIV века ["Православная Энциклопедия", т. 6-й, с.522]. Как можно реалистически истолковать, обходя словесную мишуру, источники агиографические, епископ совершал по своему христианскому закону тайные бракосочетания варваров-легионеров – вынужденных холостяков, кому обзаведение семьей запрещалось Уставом, весь 12-16-летний срок действия контракта. Именно это стало статьею обвинения, ибо солдатский император-митраист Аврелиан (учредитель культа Sol Inviktus), равнодушный к мертвым «римским богам» - о которых баснословствуют византийские жития (тысячу лет писавшиеся по маккавейскому ветхозаветному шаблону), применение антихристианских эдиктов Траяна и Декия не возобновлял и за вероисповедание, собственно, не преследовал [там же, т. 1-й; Лебедев, 1994].

Попытка заместить Купалу (этруск.божество Купавон, лат.Купидон) и св.Валентина, как «медиаторов» натуральных - общественно признаваемых гендерных отношений, на кастрированных христианских святых, взятых из русского календаря, была выполнена - предельно глупо! Ибо, вопреки распространенному ныне мнению, свв.Петр и Феврония Муромские, благоверные князья-иноки, вообще не регулируют брачно-семейных отношений. Вообще!

Подобно Дмитрию Солунскому и Федору Тирону, подобно Самой Пречистой (это на заметку «кланявшимся» в 2011 «поясу» Ее!), они – являются покровителями воинства и его вождей. Пояс Мадонны – служил символом воинского, панцирного, а отнюдь не брачного пояса (сомневающихся отсылаю к главе «О послех от царя…» «Казанской истории») [Моисеева, 1954, с.56]. И «поклонявшихся» ему (если, разумеется, лукавые афонцы не всучили РАО РЖД, для экспонирования в 2011 в РФ, фальшивку), либо детей их, теперь ждет мобилизация в Российскую Армию, где Пречистая дарует им возможность творить военные подвиги во славу Ее Сына…

Как отметил, рассказывая о традиции паломничеств к мощам Муромских святых, ресурс «Православный календарь – современный взгляд»: «все русские цари молились тут для других целей: …испрашивая от них помощи на брань и победу».

В русскоязычной научной, исторической и этнографической литературе славяно-арийские обычаи не исследовались, ввиду политической некорректности, в обычай нашим предкам вменялись бредовые изыскания масонов Моргана и Энгельса (ныне им подражают Илиаде, Леви-Стросс и прочие конструкторы нью-эйдж, апологеты матриархально-родового еврейского строя), универсализировавших нравы диких азиатских племен - распространив их на нордическое мировоззрение.

Соответственно, кремлевские политтехнологи услыхали про деву Февронию только из «Сказания о невидимом граде Китеже» - героической оперы, верно уловившей связь преданий Городца Повольского с Муромской Легендой, но в сущности, семейной темы никак не касавшейся (именно ввиду героической природы купальских преданий), ознакомившись с персонами свв. Давида Юрьевича (Петра) и Февронии (Ефросиньи) Муромских по «Повести о Петре и Февронии» Ермолая Еразма, чей конспект вошел в святцы. Увы, «восточные богословы, руководствуясь запрещением ап.Павла увлекаться «философией и пустым обольщением», познавать бога «по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу»(Колосс. 2,8), решительно отвергли всякое самобытное мышление, всякий рационализм в делах веры» [Замалеев, 1981, с.55], и это передалось российским «ученикам» оных.

Меж тем, как гласит учебник для будущих педагогов, даже «трудно допустить, чтоб в связи с канонизацией - да еще в пору окончательного закрепления официального канона житий - непосредственно на основе устной легенды было написано такое далекое от житийного канона произведение, как наша повесть. В ней отсутствует рассказ о религиозных подвигах святых, кстати сказать, людей светских и, если судить по повести, до пострижения в монашество не имевших даже близкого соприкосновения с церковью» [Гудзий, 1956, с.269]! Отсутствуют рассказы о предках и потомках Давида-Петра, собственно, о событиях его биографии, политически весьма бурной, отразившейся в летописях, монастырских преданиях и воинских повестях (повесть о битве на Липице, повесть о разорении Рязани, утраченная повесть об Александре Поповиче - фрагменты которой сохранили хронограф Суханова, Никоновская и Тверская летописи).

***

Ошибка возникла между нерелигиозных начетчиков-софистов, каковы суть наши властители из партии жуликов и воров, обожающие цитировать глупость, будто «русский народ был крещен, но не был просвещен» (вложенную Н.С.Лесковым в чванливые монашеские уста, хотя им как раз и показано, как сами монахи «просвещали» дикарей). В учебнике для студентов-педагогов Н.К.Гудзий сообщает: «Повесть, собственно говоря, не дает никаких указаний на те специальные заслуги Петра и Февронии перед церковью, за которые они причислены были к лику святых. Самый стиль повести чужд той напыщенности, риторической украшенности и абстрактного многословия, какие так характерны для житийных произведений вообще и для житий ХV – ХVII вв. в особенности» [там же].

Агиографическая повесть сводилась священником кафедрального собора Москвы, а затем иеромонахом Ермолаем Еразмом, урожденным псковичом, будучи основана на древних, не церковных редакциях этого биографического «эпического романа» [см. Буслаев, 1858]. Сводилась как житийный памятник, предназначенный для грандиозного замысла митр.Макария - свода православных житий, акцентированного на русских житиях. «Нет никакого сомнения в том, что не только устная легенда, легшая в основу книжной повести о них, но и сама книжная повесть существовала ранее канонизации обоих» [Гудзий, 1956, с.269]. Именно в том - в ХVI веке «…окончательно обретает плоть и кровь идея русской нации и ее творческой самобытности, решительно пробивающаяся сквозь толщу официозного неовизантинизма. Так, наряду с архаизированными соборами… на Руси в ХVI в. возникают глубоко своеобразные сооружения, словно бросающие вызов властным нормам византийской эстетики (Коломенская церковь, 1532, Дьяковская церковь, 1547, храм Василия Блаженного, 1555-1569. Аналогичные сдвиги и контрасты можно наблюдать и в русской живописи ХVI в.. Крушение эстетики ХV века, с одной стороны, открывало дорогу расцвету авторитарной символико-догматической иконописи, из мира преренессансного гуманизма уводившей в призрачное царство теологических спекуляций, но рядом с этим и отчасти даже в пределах названного жанра проявляются острое чувство жизни и пафос творческой самобытности. Изограф ХVI в. начинает ценить конкретность жизненных проявлений, из вневременного мира Дионисиевой лирики он перешагивает в драматическую область мировой и, в частности, русской истории. Возрождая архаический культ статических [византийских. – Р.Жд.] репрезентативных образов как древле-застывших в торжественном молитвенном предстоянии, он в то же время научается ценить динамизм и драматизм иных социально-экономических и психологических ситуаций и даже доводит его в своих произведениях до высокой степени напряжения, переходящего подчас в область аффектированного…» [Михайловский, Пурищев, 1941, с.61].

«…Можно думать, что для нужд канонизации в спешке была использована житийная повесть, написанная ранее и обращавшаяся до того в рукописях» [Гудзий, 1956, с.270] – пишет ученый. Установлено было в ХVI веке празднование 25.06 (08.07) дня «благоверного князя Петра, нареченного во иноках Давыда, и благоверныя княгини Февронии, нареченныя во инокинях Евфросинии» (Старообрядческий церковный календарь). Меж тем, Муромского князя звали Давидом в миру, с именем Петра он постригался в монахи, эта ошибка тоже выдает спешку, владевшую московскими бюрократами.

Из-за житийного назначения, узко связанного с личностью Давида Юрьевича Муромского, из «Повести…» выпали как пролог, так и эпилог повести о князе Петре, которому Бог даровал соединение душ и счастливую смерть, совокупно с любезной. Русская церковь ХIII – ХIV веков, возлюбив татарские ярлыки на иммунитет [Замалеев, 1981, с.119], увы, благоверных князей, павших в боях с неверными дикарями, не прославляла [см. Хорошев, 1986, с.79]. Тогда убитых в битве даже запретили отпевать, а пренебрегший запретом поп извергался из сана. Писанные Рязанскими священниками повести о Николе Зарайском сообщают, как «безбожный же царь Батыи воз<ъ>ярися горко, и огорчися, и повеле скоро убити благовернаго князя Феодора Юрьевича, а тело его повеле поврещи зверем и птицам на разтерзание» [Лихачев, 1947, с.289 (Академический список)]. Эта фраза, к неожиданности для читателей, является не обличением азиата (чинно названного «царем»), но скрытой цитатой из постановлений русской митрополии, запрещавшей тогда: «…а будет убит на поле, ино его – псомъ поврещи, а не проводити [погребать] его» [Кривошеев, 2010, с.511]. Павшие воины - становились «заложенными покойниками», они не допускались к христианскому погребению [Зеленин, 1995, с.39 и дал.]. Автором – княжич Федор Юрьевич Рязанский, убитый в ставке Хана, так приравнивался к погибшей в битве с татарами братии.

Но церковного культа потомков Петра и Павла Муромских, славных не смирением, а воинским подвижничеством, в древности не было – было местное предание пограничной, способной игнорировать изобретения константинопольских назначенцев, но дотла разоренной варварами в 1270-х – 1320-х годах, обезлюдевшей земли. Потому митрополичьими материалами, способными открыть биографию местно чтимых в Муроме подвижников, Макарий не располагал. Так было и с Рязанскими и Пронскими благоверными князьями, и с Зарайскими, чье отличье лишь в том, что доныне сохранилась светская повесть о них, и мы можем увидеть их биографию, сверх тех скупых слов, что посвящены им в проложном чтении 29 июля [Лихачев, 1947, с.с. 465-466].

В эпилоге Муромской повести говорилось о сыновьях князя Давида-Петра и его земле.

Читателям, в современном своем виде, история верных супругов видится апофеозом семейной идиллии. А полная их история отнюдь таковой не была! Повесть, живописуя деяния простонародной целительницы и чудотворицы, удержала отсылки к образу басилины Медеи (Василисы Премудрой) – языческого солярного божества, сошедшего к смертным, прообразовательницы бытия избрАнных ею героев [Зелинский, 1995, т. 1-й, с.132]. И в тексте Ермолая, и в самой дате почитания - 25 июня - мы находим указания на жанр, которому принадлежит история Муромских князей, жанр Купальского предания. В ночь Купальского праздника - изгнанная из Мурома Феврония совершает чудотворение, изрекает над воткнутыми прутьями для подвешивания котла: «да будут сия на утрия древие велико, имути ветви и листвие» [«Повесть о Петре и Феворнии», с.219]. И за ночь - из них взрастают деревья.

Предания же эти (в Европе и России они многочисленны, к ним относится, например, Бургундская Легенда: повесть о Зигфриде) – это, неизменно, «повести о любви и смерти», очень далекие от идей политкорректности, законно венчаемые рефреном: «…словом, все умерли». В «Повести о Петре и Февронии» сие было сокрыто обрывом на 1228 г. генеалогической цепочки, долгой, как в саге о Вельсунгах - посвященной Сигурду, но повествовавшей о предках его, в частности, о Вельсунге и Сигмунде Вельсунговиче.

Кроме повести-жития, сведенной Ермолаем и служащей источником современным спекулянтам, существовала воинская повесть о Муромских князьях, включенная в Муромскую летопись [см. Кузьмин, 1965, с.42 и дал.]. В ней раскрывалось то, что остается за рамками нашего агиографического источника: СМЫСЛ, Высшее предназначение невероятного романа вещей крестьянской девы, ткачихи нити судьбы, и Муромского князя.

Эта летопись науке неизвестна. Но В.Н.Татищев ею располагал, подарив перед Персидским походом сборник, включавшую агиографическую повесть о драконоборце Петре («многими баснями …наполненную») и Муромскую летопись, государю Петру Великому [Татищев, т. 1-й, с.85]. Повествование обрывалось на 1238 году (ниже мы это обоснуем). Быть может, сборник сей когда-либо и отыщется в российских архивах?..

О содержании летописи мы можем судить по изложению событий 1237 г., делаемому Татищевым в «Истории Российской» [там же, т. 3-й, с.с. 231-237].

По летописным источникам, битва на реке Воронеже, где татарское полчище встретили Муромо-Рязанские князья, известна лишь из краткого известия общерусских Никоновской и Львовской летописей ХVI века (прочие летописи писались в княжествах Мономаховичей, разгром соперничавшей с ними фамилии сводчиков не волновал) и рассказа в «Повести о разорении Рязани». Их справедливость подтвердила археология.

На городище Старой Рязани найдены богатейшие клады - самых дорогих, княжеских украшений, поспешно зарытых в мерзлой декабрьской земле, перед падением города. По рисункам на княгининых браслетах мы можем убедиться, что рассказы про ритуальные княжеские пиры где княгини собирали, как Феврония Муромская [«Повесть о Петре и Февронии», с.217], и метали из рукавов жертвенные обеденные последки, как в сказках это делает Василиса Премудрая [см. Рыбаков, 1953], не были вымыслами: такие сцены запечатлены на фамильных драгоценностях рязанских князей [Монгайт, 1969]. В агиографическом рассказе языческий смысл сцены «прикрыт» церковным характером благовоний, чудесно преложившихся в ладони княгини - «ливана и фимиама», но саму сцену писатель эпохи ИванаIV Васильевича, «ценящий динамизм и драматизм конкретных социально-экономических и психологических ситуаций» (Михайловский, Пурищев), сохранил.

После взятия и разорения Рязани, реликвии рязанских династов остались лежать в земле, несмотря на то, что Олег Ингваревич Красный, плененный татарами, вернулся в 1252 г. в Рязань из монгольского плена. Пленен он был в битве — до обложения крепости, - он так и не узнал, где были погибшими защитниками Рязани укрыты сокровища потомков Святослава Черниговского, не востребовав их, - подобно автору «Повести о разорении Рязани» - также считавшему, что татары, взяв город, «…всё узорочие нарочитая, богатество резанское и сродник их киевское и черъниговское, поимаша» [Лихачев, 1947, с.292].

«Повесть о разорении Рязани», дойдя не в 1-й редакции, когда в текст уже внесен поименный перечень совокупленных в братской рати Муромо-Рязанских князей, бравшийся по синодикам (лишенным дат), говорит о гибели князей в битве: «Георгия Нигоревича, и брата ево князя Давыда Нигоревича Муромского, и брата ево князя Давыда Нигоревича [дублировка записи - ошибка писца], и брата князя Глеба Нигоревича Каломенского, и брата его Всеволода Пронского» [там же, с.291 (Академический список)]. Она называет Давида Муромского, павшего первым, Юрия Рязанского, Всеволода (как полагают историки, отца Кир-Михаила Всеволодовича Пронского), Глеба Коломенского, также плененного и принявшего мученичество Олега Красного. В действительности, Давид Муромский упокоился в 1228, сопутствовал Юрию Ингоревичу Рязанскому Александр Кир-Михайлович Пронский [ПСРЛ, т. 20-й, с.157; ср.: «История родов русского дворянства», 1991, с.287], Олег же Ингварович благополучно вернулся из плена в 1252 (по Лаврентьевской и Воскресенской, в 1241 - согласно Новгородской V летописи) году. Ошибка в отчестве Давида объясняется. «Повесть о разорении Рязани» считает Рязанских князей потомками Святослава Ольговича [Лихачев, 1947, с.300], хотя на самом деле, они происходили от его дяди Ярослава. Существовала определенная, к сожалению, плохо изученная, традиция сопряжения мирского и крестильного имен в пределах княжеской фамилии [Зиборов, 2002, с.с. 50-51]. Ольговичи - княжичей, нареченных Игорем, стремятся крестить во имя Георгия [см. Рыбаков, 1972, с.39; ПСРЛ, т. 2-й, с.422]. И видя в церковном источнике (синодике Черниговских князей) Давида Муромского сыном Георгия, беллетрист, писавший светскую - воинскую повесть, назвал его мирским отчеством, в архаизированной древнерусской форме Ингоревич. Малограмотный переписчик счел первый слог инверсированной приставкой и переделал Ингоревичей в Нигоревичей.

Никоновская летопись прозаичней повести, она обобщенно говорит, что князья, оставленные на произвол врага сюзереном, были побеждены в битве и бежали в свои города, погибнув далее, при их защите [ПСРЛ, т. 10-й, с.с. 105-107].

Подробно, о Воронежской битве говорили источники, доступные В.Н.Татищеву. И он раскрывает нам то, что оставалось неясно в рамках пределах повести Ермолая Еразма. Силами княжеств Муромо-Рязанской земли водительствовал Юрий Давидович Муромский, сын благоверных Давида(Петра) и Февронии(Ефросиньи). Врубившись с своею ратью в татарские полки, он дважды проезжал сквозь них, но, по многочисленности врагов, был весь изранен копьями и стрелами [Татищев, т. 3-й, с.232].

Вероятно, о Юрии Муромском изначально говорила также былина «Илья Муромец и Калин-царь» (в устном бытовании усвоившая дальше распространенное богатырское имя). Но после 1237 года этот забытый князь более нигде не вспоминается и, как можно понять Татищева, он пал в битве. Именно о нем, в действительности, был выкрик Юрия Рязанского, в доступных нам списках «Повести о разорении Рязани» адресованный его отцу, обретшему к эпохе редактирования, когда малообразованные писцы перестали различать смыслы понятия «братство», всероссийскую известность: «А Батыеве бо силе велице и тяжце, един бьяшеся с тысящей, а два со тмою. Видя князь великий <Юрий Ингоревич> убиение брата своего князя Давида Ингоревича, и воскричаша: О братие моя милая! Князь Давид, брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сея чаши не пьем?" [Лихачев, 1947, с.290].

Мучеником же - суждено было стать князю Олегу Юрьевичу Муромскому, внуку князя Владимира-Павла, племяннику Юрия Давидовича, израненному и оставшемуся на поле боя, когда Рязанские и Пронские князья, пользуясь потерями татар, отступили (бежали) в свои грады.

Это нам детализирует «История Российская». Академический список «Повести о разорении Рязани», чей источник списывался в ХV веке - веком ранее источников прочих списков, сохраняет для нас также и в рязанской повести след механического присоединения рассказов об Олеге Рязанском, чуждых первоисточнику, выявленный Д.С.Лихачевым [там же, с.261, 288, 291, прим.].

***

Почему Олега Юрьевича мы считаем внуком князя Павла, а не, как пишут Ермолинская летопись и «Летописец 72 язык» [ПСРЛ, т. 23-й, с.67], племянником - сыном Юрия Юрьевича, служилого «князя-изгоя», будет сказано далее. Мужеством князей, потомков Петра и Павла Муромских, Муром избежал разорения тогда - в зиму 6745, как в былине про Калина-царя. Сберегая силы, все татарские полки устремились в Залескую Русь через Рязань и Коломну. На день Николы Зимнего, «пришед декабря 6-го, град Резань оступили и острогом его оградили, чтоб из града никому уйти было невозможно, и стали жестоко приступать. Князи же, крепко бився, вскоре для малости людей изнемогли, а татара, взяв Резань декабря 21-го, князя Юрия и других со множеством людей побили, несколько младых в плен взяли и город, сжегши, оставили пуст» [Татищев, т. 3-й, с.232-233]. «…Князь же Рязаньскыи Юрьи затворися въ граде с людми; князь же Романъ Инъгоровичь ста битися противу ихъ съ своими людьми. Князь же Юрьи Володимирьскыи тогда посла Еремея въ сторожихъ воеводою, и сняся с Романомь; и оступиша ихъ Татарове у Коломны, и бишася крепко, и прогониша ихъ к надолобомъ помоги, и ту убиша князя Романа и Еремея, и много паде ту съ княземь и съ Еремеемь. Москвичи же побегоша ничегоже не видевше. Татарове же взяша градъ месяца декабря въ 21» [ПСРЛ, т. 3-й, с.75]. Лишь далее, как рассказывает ростовский летописец, цитируемый Львовской летописью и Тверским сборником 1534 года: «въ лето 6747 [1239]. …Инии татарове Батыеви мордву взяша, и Муромъ, и Городецъ Радилов [Великий Китеж] на Волге, и Градъ святыа Богородица Владимерскыа [Гороховец]. И бысть пополохъ золъ по всей земли, не ведаху кто камо бежаше» [там же, т. 15-й, с.372; ср.: т. 20-й, с.158]. Эту дату также называют Китежский Летописец и летопись Боголюбовского монастыря, сводившаяся в ХVIII веке (когда еще бытовали древние источники).

Муромский источник «Истории Российской» перед 1239 обрывался, что следует из летописных рассказов о разорении Мурома, под 1239 и 1293 годами, цитируемых историком.

Окончание низовской статьи лета 6747-го в известных манускриптах разбивается на два вида, «упрощенный» и «украшенный». Первый создан в 1377 г. [см. Прохоров, 1974] мнихом Лаврентием и еп.Дионисием: «Того же лета на зиму взяша татарове Мордовьскую землю, и Муромъ пожгоша, и по Клязьме воеваша, и град святыя Богородица Гороховець пожгоша, а сами идоша в станы свои. Тогды же бе пополохъ золъ по всей земли, и сами не ведаху и где хто бежить» [ПСРЛ, т. 1-й, с.469]. Ему следуют Московская, Типографская, старш.редакция Никоновской (представленная в Царственной Книге), Воскресенская летописи, Владимирский Летописец [там же, т. 25-й, с.130; т. 24-й, с.95; т. 10-й, с.114; т. 7-й, с.144; т. 30-й, с.90]. Симеоновская летопись, на пространстве 1237 – 1239 годов использовавшая особый источник [см. Шахматов, 1900, гл.4], данной главки лишена [ПСРЛ, т. 18-й, с.60].

Украшенный вид подробнее всего сохранен Тверской летописью. Очень близко передает его Львовская летопись; в сокращении, выполненном по-разному, - Ермолинская и Холмогорская летописи: «Татара тогда Мръдву взяша, и Муромъ, и Гороховецъ, градъ святыя Богородица Володимерьская. И бысть пополохъ въ всея земля золъ, не ведяху ся, кто камо бежаше» [там же, т. 23-й, с.77] и «А инии татарове, шед, мордву взяша, Муром и Городец. И бысть пополох зол по всей земли, не ведаху кто камо бежа» [там же, т. 33-й, с.67]. По-видимому, остаток этой же статьи сохранился в Рогожском Летописце: «Того же лета на зиму взяша Татарове Муромскую землю и Муромъ пожгоша и Городець, и Торжекъ» [там же, т. 15-й, с.29]. Летописец передал конспективный протограф, соединявший сокращенную новгородскую летопись и великокняжеский низовский Летописец. Здесь сводчик протографа использовал летопись типа НПЛ: в ее перечне не было Городца, а дата падения Торжка, 05.03.1238, благодаря ультрамартовскому стилю, попадала под лето 6747-е. Он соединил ее с низовским известием, называвшим Муром и Городец, став т.обр.предшественником Н.А.Римского-Корсакова.

По-видимому, это известие происходило из Муромской летописи и не имело пространного перечня разоренных ордынцами городов с годичными датами. Следующая (лишь следующая) редакция – устранит с этого места Городец, взятый и сожженный Бурундаем в нач. 1238 года (двумя летами прежде Мурома), заменив его Гороховцом, градом Св.Богородицы (вотчинным градом Успенского Владимирского собора), о котором прежде не говорилось ничего, и в таком виде известие попадет на страницы Лаврентьевской летописи.

Сообщения 1281 года подтверждают существование использовавшейся летописцами Муромской летописи, хотя не дают возможности «отцедить» ее текст по перечню, ибо Муром стал тогда местом сосредоточения сил татар и наводившего их Андрея Александровича. Его называли первым среди разоренных городов - по его судьбе, а не по точке зрения хрониста. Вот как это рассказывается в Пискаревском Летописце: "Андрей Александровичь испроси себе в Орде княжение под братом старейшим князем Дмитреем и приведе с собою рать татарскую Кавгадыя и Алчедая, и приде с ними к Мурому и с ним боярин его Семен Тонглиевич и иныя крамольники. И послашя по князя Михаила Ивановича, внука Всеволожя, и по Констянтина Борисовича и по иных князи и поиде с ними ратью на Переславль. А татаровя разсыпашеся по всей земле, Муром пуст сотвориша, около Володимеря, Суздаля, Юрьева, Переславля все пусто сотвориша и пограбиша, полон поведоша мужи и жены и дети. А князь великий побежа ис Переславля в мале дружине. А татарове пустошиша грады и волости, и села, и погосты, и монастыри, и церкве пограбиша, книги, иконы, и кресты, и всякое узорочье пограбиша, тако же и около Ростова, и Торжку, и Твери пусто сотвориша. Все же то зло сотвори князь Андрей, добивался великаго княженья, а не по старейшинству. Татарове же многа зла сотворивше, отъидошя" [там же, т. 34-й, с.100].

Названный анализ м.б. проделан со статьей 1293 года. Альтернативных повестей верховских земель – тверской (Типографская летопись) и новгородской (НПЛ и Устюжская летопись), мы здесь не касаемся. Летописный каталог разоренных городов низовской повести о Дюденевой рати представлен в Симеоновской [там же, т. 18-й, с.83] (в Лаврентьевской утрачен лист, с остатком той же повести; от Троицк.сохр. выписка конца повести) [там же; т. 1-й, с.483]; конспект этой же повести стоит в Владимирском Летописце [там же, т. 30-й, с.98]. Позднейшее летописание, для которого вражда Дмитрия и Андрея Александровичей уже не были актуальны, опускает публицистический текст, сохраняя лишь перечень (Московская и Воскресенская летописи) [там же, т. 7-й, с.180; т. 25-й, с.157]. Он начинается столичными Владимиром и Суздалем, за ними следует Муром - древняя столица самостоятельного в кон. ХIII века Вел.Рязанского княжества. Никоновская летопись писалась после ликвидации Рязанского княжения, и в ней он даже не упомянут [там же, т. 10-й, с.169]. Ермолинская и Львовская летописи, за основу положившие Ростовский свод 1472 года, воспроизводят этот же каталог с характерной правкой – в них Муром перенесен на первое место [там же, т. 23-й, с.94; т. 20-й, с.171]. Это выдает муромский источник статьи в протографе.

«Историей Российской» воспроизводятся статьи старшей редакции Никоновской летописи [Татищев, т. 5-й, с.с. 27, 66], под 1293 г. Муром даже не упомянувшей. «Муромская топография» к тому времени окончилась.

Как показал в 1886 г. писатель и историк П.Н.Петров, потомками Муромских князей [«История родов русского дворянства», 1991, с.с. 291-302], среди русских княжеских фамилий, являются князья Волконские (исчисление их родословия от Михаила Черниговского ошибочно) [см. Беспалов, 2011]. Романтические истории сопровождают их род. Но день их достославного предка, благоверного князя Давида(Петра) и супруги его Февронии, по разуму, должен отмечаться в России, как День защитника Отечества - отбросив неуместную дату буржуазной революции 1917 и мифических побед РККА февр. 1918.

*Былины о Чуриле Пленковиче (Щапленковиче: щеголе) запомнили очень древний быт, и они отмечают стриженные головы Чурилиной дружины, равно, как и неотразимость его холостых воинов, неведомо откуда явившихся в стольный Киев, для жен подданных князя Владимира.

**Замечательно это отражено в «Майской ночи» и других «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н.В.Гоголя (здесь и дал.прим.авт.).

2.

Изучать легенду о местных святых, о которых дошло мало достоверных известий, должно, начиная с их имен.

Преподобномученица Феврония Сирская на Руси чтилась 25 июня – да, на день празднования Муромских князей! Оное, при своем складывании, оказалось приурочено не к дню рождества Предтечи 24.06, хотя чудо в сей день является кульминацией повести, а к его отданию 25.06 - дню патронессы княгини. Это на Руси сознавалось. В 1547 г. Феврония стала общерусской святой, в июле 1552, перед походом на Казань, к Муромским святым паломничал ИванIV Васильевич, о чем сообщила Львовская летопись [ПСРЛ, т. 20-й, с.506]. И в хронографический раздел, предшествовавший летописи, было включено известие о св.м-це Февронии [там же, с.28]. В Рязани, как показывают повести о Николе Зарайском, знали, что почитаемый Муромский князь носил имя Давида Георгиевича\Ингоровича, игнорируя монашеское имя Петра. Но Рязанская Легенда о Февронии, независимая от Муромской Легенды и не называющая имени князя, указывает, что венчались супруги в Петров день [«Повесть о Петре и Февронии», с.47], видя их связь с этим именем - установленную при пострижении, без отречения друга от друга, требуемого монашескими уставами.

Так предание перестает выглядеть набором случайных имен; даты, утвердившиеся в глубокой древности, засвидетельствовали, что даже такая сторона Муромской Легенды, как ведущее положение княгини в подвижнической паре, отразила действительность.

Могли наречь князьям имена, называемые в повести?

В том веке аристократы жили и прозывались под своими национальными именами. И церковные прозывания нам известны мало. Христианское имя Петра употреблялось на Руси, начиная с братоубийцы Святополка Ярополчича. Поэтому именно - употреблялось оно в ХII - ХIII веках очень редко [см.: Коган, 1993, с.227].

Имя Павла – князьями, в отличье от бояр [ПСРЛ, т. 1-й, с.187], не употреблялось вовсе. Это имело свою причину. От ап.Павла фиктивно исчисляли свое происхождение многочисленные ново-манихейские сектанты, наводнившие Русь после захвата Киевской кафедры греками (до 1037 года она подчинялась Охридскому предстоятелю) [Карташев, 2007, т. 1-й; Приселков, 2003] - под видом христианства насаждавшими среди варваров манихейство, дабы более ослабить тех [см. Романов, 1966, с.120]. В отличье от церковников, склонных к этой ереси (от них в летописях остались богомильские прозывания Сатанаилом Сатаны), князья, знакомые с учительной литературой Антиохийской школы, были решительными ее врагами. Нельзя сказать, чтоб были они при этом искренними и фанатичными ортодоксами [Назаренко, 2005, с.с. 275-278], подобными такому противнику манихеев, как св.пресвитер Козьма [Попруженко, 1907]. Но такие стороны проповеди богомилов, павликиан и греческих епископов, как отказ от мирских наслаждений, а главное – от родо-племенных связей (в родовом обществе оные суть гарантия благополучия), ими отвергались принципиально. И источником таковых проповедей рассматривалась ново-манихейская ересь, что засвидетельствовал княжОй именословец. Это, к слову, является комментарием к таким разделам Повести временных лет, как павлианское «Сказание о преложении книг», стоящее под 898 г. [ПСРЛ, т. 1-й, с.28] - выдавая исповедание автора, как «Речь философа», агитируя против иудейства, под 986 г. цитирующего апокрифическую иудейскую Книгу Юбилеев [там же, с.с. 91-92].

Но есть и исключение из антипавлианского княжеского правила, и оно, показанное Ипатьевской летописью, как мы полагаем, прямо указывает на персоны Владимира и Давида Юрьевичей Муромских, как на Павла и Петра. Петром окрестил своего первенца Владимира, родившегося 08 октября в лето 6681, Игорь (Георгий) Святославич Новгород-Северский [там же, т. 2-й, с.562] - герой «Слова о полку Игореве». В лето 6683 у него родился следующий сын, Олег, и он был окрещен как Павел [там же, с.600].

День Петра Галатийского 09 октября. Обычно княжичей крестили на 8-й день [Зиборов, 2002, с.108]. Но бывали исключения [там же], крещение м.б. и на следующий день, причем это скорее польская [см. Назаренко, 2005, с.277] – западная традиция. Ее, несвязанную с порождаемой византийским влиянием павликианской проблемой, естественно наблюдать как среди Муромских князей (потомков Кикилии-Оды Майсенской), так и Северских княжичей – детей урожденной Галицкой княжны.

Летопись 1292 года (Ипатьевская) известна в списках ХV – ХVIII веков, восходящих к неисправной рукописи нач. ХIV века, видимо, полученной митр.Феогностом с имуществом ликвидированной Константинополем Галицко-Волынской митрополии и сильно сокращенной. Сокращению в ней подвергались преимущественно куски, содержавшие летопись Изяслава Мстиславича и его потомков – старших Мономашичей [см. Рыбаков, 1972, ч. 2-я], ввиду сильной антигреческой, антимитрополичьей тенденции этого летописания. Для нас это большая потеря, ибо именно в Киевский свод Рюрика Ростиславича нач. ХIII в. (после 1198 г.) вносились ранние фрагменты муромо-рязанского источника, В.Н.Татищевым называемого «Муромской топографией» [Татищев, т. 1-й, с.84]! От списка редакции 1300-х пошли две копии – псковская, чья 3-я часть, в источнике лишенная дат, была в ХIV в. снабжена годичной сеткой (Ипатьевская редакция), и киевская, копировавшаяся в Печерском монастыре (Хлебниковская редакция) - послужившая источником всех остальных манускриптов [ПСРЛ, т. 2-й, Предисловие 1998 г.]. В них допускают возможность ошибки. В.Н.Татищев пользовался протографом Ипатьевской летописи – Голицинской летописью 1198 и пергаментной Раскольничьей 1197 года, где Киевский Летописец еще не был сокращен, и мы можем представить его содержание. Он был сведен после смерти Святослава (1194) и Ярослава Всеволодовичей, в связи с занятием Черниговского стола новым князем, по Татищеву - Ярополком Ярославичем [Татищев, т. 3-й, с.166]. Продолжение, по-видимому, прервалось, ибо Ярослав Всеволодович умер ок. 1198 - 1200 года [см. там же], а Ярополк погиб в войне Мстислава Удатного Смоленского с Всеволодом Чермным [там же], и в Киевском летописном своде далее летописание Смоленских князей пополнялось по Муромскому источнику - источнику младшей линии потомков Святослава Черниговского, исключив летописи Ольговичей.

Нельзя согласиться с Б.А.Рыбаковым, что отрывки летописания Северских и Черниговских князей, разных летописцев, выявленные им, переписывались в Киевскую летопись разрозненно, лишь при сведении ее Смоленскими князьями в ХIII веке. В нее достаточно полно вошел Летописец Святослава Ольговича и его потомков – Новгород-Северских князей, включивший в себя Переяславскую летопись Юрьевичей (утраченную в оригинале) и Галицкую повесть о Владимире Ярославиче, шурине Северского князя, именно при Игоре Новгород-Северском [ЭСПИ, т. 3-й, с.149]. По 1199 год в Ипатьевском списке (в источнике Татищева по 1198 год) идет очень подробное цитирование Новгород-Северской летописи, далее смененной, по-видимому, как черниговский источник, Муромской летописью, цитируемой летописцем севшего на Киевский стол Рюрика Ростиславича Смоленского [ПСРЛ, т. 2-й, с.708 и дал.]; о ней скажем далее.

Летопись сохранила две молитвы плененного в 1185 г. Игоря [там же, с.643 и дал., с.649 и дал.] - очень личные, чуждые бюрократическому стилю Северских анналов, едва ли присочиненные летописцами враждебных князей, должные попасть в летопись именно со слов князя. Обстоятельства его побега довольно прозрачно рисуются Ипатьевской летописью и «Словом о полку Игореве». Пленник воспользовался пьянкой стражи, ускакав на приведенных Овлуром конях без роздыха – оторвавшись от половцев, загнав ради этого коней, скрывшись в начавшемся перелесье, далее пойдя на Русь пешком, скрываясь днями от погони [см. Шарлемань, 1945]. Летописные рассказы В.Н.Татищев, со «Словом…» не знакомый, пересказывает так: «седши на кони, поехали сквозь жилисча половецкие сам-пят [впятером]. И ту ночь миновав все их обиталисча, поехали чрез степь и ехали 11 дней до рускаго города, оттуда пошед в свой Новград и, не доехав (меньше полуднисча) верст за 20, споткнулся конь под Игорем и ногу ему так повредил, что он не мог на коня сесть, принужден в селе святаго Михаила остановиться ночевать. В тот час прибежал в Новград крестьянин того села и сказал княгине, что Игорь приехал. И хотя долго тому не верили, но княгиня, не могши более терпеть, тотчас вседши на кони, поехала к нему. Граждане, слыша то, все обрадовались и за княгинею поехали. Множество же, не имея близко коней, пеши пошли. Княгиня пришед, так друг другу обрадовались, что обнявся плакали, и говорить от радости и слез ничего не могли, и едва могли престать от слез. Игорь, целовав всех вельмож своих, немедля поехал во град. Люди же с женами и детьми все вышли в стретение его и так многолюдно, что во граде разве кто крайней немосчи ради остался. И была в Новеграде и по всей Северской земли радость неописанная. Радовалися же немало и во всей Руской земле, зане сей князь своего ради постоянства и тихости любим у всех был» [Татищев, т. 3-й, с.139]. Из этого пиитического рассказа отнюдь не следует, что так и было, но он показывает, что автор «Слова…» приписывал побег на родину Игоря заклятиям, налагавшимся Ярославной, не наобум. Вряд ли можно сомневаться, что этот беллетристический панегирик, очень далекий от действительности (эмоциональностью же напоминающий Плач Ингваря Рязанского) [Лихачев, 1947, с.297], сочинен при дворе Черниговских князей. Сам Татищев, следуя летописанию Мстиславичей, тем более «сочиняя» его (как обвиняют В.Н. масонские историки-филосемиты), не имел оснований для подобной характеристики. Панегирик дает некоторое представление о светских древнерусских клише, позволяет думать, что в том веке уже зарождался «эмоционально-экспрессивный стиль». Но он никак не связан с галицкой литературой, даже не назвав по имени Игореву княгиню, урожденную Галицкую княжну.

Идея походов на половцев - на которую мобилизуется Игорь этими, якобы, поэтическими изысками «Галицкого Летописца», как полагал акад.Рыбаков [см. Рыбаков, 1972, с.147 и дал.], была аксиоматична для работорговых еврейских общин Смоленска и Киева, живших под защитой каракалпаков (черных клобуков) – варваров, приведенных в Киевскую землю из Сред.Азии во времена Хазарского каганата. Она стала античерниговским знаменем в летописании епископии Переяслава Русского и княжеской канцелярии Киева – градов, державшихся Мономашичами, сохранилась в изданных в ХIХ веке летописных копиях времен Московских Мономашичей и была воспринята историками ХХ в. [см. Никитин, 2001]. Насколько она стала «общеочевидной», говорят такие, напр., экстравагантные гипотезы «о совершенно особенном месте православия в национально-государственном, сознании русского человека. Первые века русской истории – это эпоха непрерывного, крайне напряженного противостояния с языческой кочевой стихией Степи. Стержневая идея древнерусской литературы домонгольского времени – это христианская «Русская земля» в ее противостоянии «поганым», ее политическое единство в целях такого противостояния» [Назаренко, 2009, с.319]. Экстравагантность в том, что в предыдущем абзаце историк отметил: среди полемических сочинений греческих епископов против латинян, многие писаны архиереями русских кафедр, но известны только в греческих и иногда в славянских списках, обращавшихся в греческом мире [там же, с.318]. Русь была индифферентна к шовинистическим изыскам православной публицистики собственных кафедр. Элита не только Новгородской, но и Галицкой земли - к идеям «войны с язычниками», даже подогреваемым доходами от работорговли, была равнодушна! Мстислав Удатный в 1224 г. мобилизовал князей в помощь половцам, когда тех разгромили татары (которых многие в Европе, и не беспочвенно, считали христианами). Мы вправе толковать вычлененные акад.Рыбаковым тексты Ипатьевской летописи и «Истории Российской» иначе!

Любечский синодик - утраченный после 1917 г., но успевший быть опубликованным, тоже поименно называет Черниговских князей. В нём старшие сыновья Георгия Новгород-Северского названы Антонием и Павлом. Княжич Павел – не вымысел! С Петром Игоревичем вопрос оказывается сложней. Но ошибка, всё же, вероятней в синодике - списке ХVIII в. с источника нач. ХV в., нежели в летописи, ныне известной по спискам ХV - ХVIII в.в. в трех редакциях (Ипатьевская и Хлебниковская, в свою очередь распавшаяся на старший Хлебниковский и младший - Ермолаевский извод). Гипотеза, что княжич, занесенный в летопись, умер младенцем, а Антонием окрестили не названного летописью, нареченного тем же мирским именем его младшего брата, соответственно, должного закрутить в 11 лет роман с Кончаковной, зачав Изяслава Владимировича, нам видится натянутой. Логичней допустить выпадение имени Петра, при сохранении утраченного летописью имени Антония (благо, источники В.Н.Татищева назвали сыном Игоря также княжича Ростислава, синодики, скопированные для ЕкатериныII – Глеба и Изяслава; христианских имен Ростислава и Изяслава, языческого имени Романа - мы не знаем). Женитьба Владимира языческим чином - по воле отца Кончаковны, еще в плену, предполагавшаяся советским мэтром [Лихачев, 1950, с.428], для Кончака была лишена смысла: она создавала проблемы с узаконением на Руси внука, рожденного матерью в язычестве. А хан в этих вопросах разбирался, быв старым знакомым Игоря, в 1180 спасавшись с ним в одной ладье, после разгрома их войск Мстиславом Смоленским с каракалпаками - черными клобуками под Долобском [ПСРЛ, т. 2-й, с.с. 622-624]. В последних числах сентября 1189 г. [см. там же, с.658] "…прииде Володимерь ис Половець с Коньчаковною, и створи свадбу Игорь сынови своему, и венча его и с детятемъ" [там же, с.659].

В справочнике по хронологии летописей исследуемый отрезок Ипатьевской характеризуется превышением даты на год-два, дата рождения Олега соответствует 1174 году [Бережков, 1963, с.с. 169-170, 193; Соловьев, 1964, с.381]. Эта поправка тоже не м.б. принята, поскольку доступна была проверка общерусского источника, общего Ипатьевской и НПЛ, северский же источник Ипатьевской не был с ним связан, имев индивидуальную хронологию. В переяславском источнике Северской летописи, сводившемся ок. 1189 г. [ЭСПИ, т. 3-й, с.148], видимо, статьи оказались переписаны дважды – с летописи Михалка и с летописи Всеволода (где его имя приписывается к имени Михалка), с двухлетним интервалом, что сохранилось в Суздальской летописи [см. ПСРЛ, т. 1-й, с.с. 361-363]. Северская летопись была фамильным княжеским Летописцем, своего рода камер-фурьерским журналом, и подозревать ее известия в таких оплошностях мы не вправе.

В следующее по рождению Игорева первенца лето Петров день особо выделен летописью: "Того же лета на Петровъ день Игорь Святославичь совокупивъ полкы свои и еха в поле за Воръсколъ. И стрете Половьцы, иже ту ловять языка, изьима и, и поведа ему колодникъ, еже Кобякъ и Кончакъ шле кь Переяславлю. Игорь же слышавъ то, поеха противу Половцемь, и перееха Въросколъ у Лтавы кь Переяславлю. Игорь же, слышавъ и, узьряшася с полкы Половецькыми, и рать мала, и темь не утерпеша стати противу Игореви. И тако побегоша, весь полонъ свои пометавъше, бяхуть бо, воевали у Серебряного и у Баруча, дружина же Игорева постигъше, инехъ избивше и, а иныхъ изьимаша. И тако поможе Богъ крстеаномъ вь 20 день святого пророка Ильи. Переяславля же поеха кь празнику святую мученику Бориса и Глеба, и не вьтяже, на канунъ по вечернии приеха, наутре же поча даяти саигатъ княземь и мужемь. И тако Романъ и Рюрюкъ и Мьстиславъ одаривьше, и пустиша и вь свояси" [там же, т. 2-й, с.с. 568-569]. Не будь даты, говорившей, что первенец Игоря крещен в честь Петра Галатийского, мы б сочли, что второй княжич получил имя апостола Павла, вослед первому. Дата это опровергла, и словно понимая наши подозрения, летописец назвал ее, но не назвал дату рождения Олега-Павла. Привязка к Петрову дню в военном сообщении достаточно условна – главной датой в нем, всё же, был Ильин день. Важно, что летописец запомнил дату 29.06.1174 года, как судьбоносную, упомянув, что выступление в поход Игоря с ней совпало.

На день Петра и Павла, 29.06.1174 года, во Владимирском подграде Боголюбове был убит Вел.князь Андрей Юрьевич - внук Аепы (на дочерях этого Хана были женаты сыновья Олега Гориславича и Владимира Мономаха), соратник и собеседник МануилаI Комнина, ГенрихаII Плантагенета, ФридрихаII Барбароссы [см.: «ANDREI von ROSTOV Der GROSSE KOENIG ROSSIA»\ http://samlib.ru/z/zenin_d_n/].

В монографии, готовившейся к печати в 1948 году, но изданной лишь спустя 60 лет, Н.Н.Воронин пишет: «В 1174 одновременно умерли два брата Андрея – Святослав, прошедший бледной тенью в жизни Руси и погребенный в Суздальском соборе, и Глеб, сидевший в Киеве и, как подозревал Андрей, изведенный коварством Ростиславичей [Смоленских]. На юге оставались младшие братья Михалко и Всеволод, но Андрей помнил нанесенную им десять лет назад обиду – изгнание их из Руси. К тому же во время недавних событий на юге сидевший в Торческе Михалко прямо показал шаткость своих намерений, пойдя на мир с Ростиславичами» [Воронин, 2007, с.167]. Третий из младших – лишь единокровных братьев Андрея, Мстислав Юрьевич, депортированный некогда с мачехой Андрея на ее родину, в Византию, осел в Иерусалимском королевстве, став владетельным князем Аскалонским (до разгрома крестоносцев в 1187 г. Саладином) [Назаренко, 2001]. Через него соперники Андрея из клана Юрьевичей обрели возможность стремительно связываться с европейскими монархами, соперниками западных – «франкофонных» друзей Андрея. «Незадолго до гибели самого Андрея, очевидно, предчувствуя надвигавшуюся катастрофу, многие его ближайшие соратники покинули его и ушли за пределы Владимирского княжества. Особенно странно, что храбрый воевода Борис Жидиславич оказался в Рязани» [Воронин, 2007, с.167].

Львовская летопись 1550-х годов, обильная т.наз. «уникальными» муромо-рязанскими данными (бравшимися из Свода 1518 года), сохранила под 1154 г. известие, утраченное во всех иных летописях. Оскорбительно Вел.князю, чья персона в ХVI веке чтилась, она пишет про Андрея Боголюбского: «посади Юрьи сына своего в Рязани, а рязанского князя Ростислава прогна в половцы. Потом Ростислав, совокупя половцы, поиде на Ондрея ночью, Ондреи же одва утече в одном сапоге, а дружину: овех изби, а другиа засув в яму, а иныи истопоша в реце, а князь Ондреи прибеже к Мурому и оттоле Сузжалю» [ПСРЛ, т. 20-й, с.117].

«Для установления места записи сообщения представляет интерес указание, что разгромленный князь «прибеже к Мурому». Именно «прибежал», а не «побежал». Такое чтение естественно ожидать именно в муромской записи» [Кузьмин, 1965, с.98].

Как можно предположить, князь Андрей Юрьевич - в 1154, в княжение деда Петра и Павла Муромских, находивший в Муроме убежище, в 1174 был убит - при деятельном участии нововенчанного Муромского князя, Владимира-Павла Юрьевича, героя Муромской Легенды. Значение, придаваемое летописцем смерти в январе т.г. его отца, наследованию им княжества, видно в торжественном некрологе, посвященном ему в суздальской летописи, почти целиком выделенном киноварью: "Того же лета преставися князь Гюрги Муромьскыи, месяця генваря въ 20 день, и положиша и в Христовы церкви, юже бе самъ создалъ" [ПСРЛ, т. 1-й, с.366]. Летопись Всеволода, цитируемая здесь, удостаивала такой чести, кроме Юрия Муромского, лишь сыновей Андрея Боголюбского, отмечая киноварью в прочих княжеских некрологах лишь первые слова.

***

Мирские имена Владимира и Олега обрели единокровные братья, дети Ярослава Осмомысла – тестя Игоря Новгород-Северского: первое – сын княгини Ольги Юрьевны, второе имя - сын Настасьи, наложницы Галицкого князя. К сожалению, у нас нет описаний их крещения (аргумент, что галицкие известия внесены в Северскую летопись, а не наоборот). Есть лишь косвенное указание. В «Истории Российской» за 1168 год сообщается о рождении у Глеба Юрьевича Переяславского сына Владимира, окрещенного Петром [Татищев, т. 3-й, с.86]. Известие странное, оно противоречит летописям, достоверно использованным Татищевым – Радзивилловской и Голицынской (= Ипатьевской), требующими отнести рождение Владимира Переяславского к 1158 г. [Рыбаков, 1972, с.252]. Стилистически, как считает Б.А.Рыбаков, это указание может - независимо от фактического года - принадлежать Поликарпу, летописцу Святослава Ольговича [там же]. Д.С.Лихачев полагает, что сведения, происходившие из Переяславской летописи, в Киевскую летопись попадали уже из Летописца Игоря Святославича [см. ЭСПИ, т. 3-й, с.147]. Но точное соотнесение имен, в Киевском своде, где соединены полемизирующие летописи, это черта летописца Ольговичей. По словам Рыбакова, он «уступал своему сопернику в знании военного дела, в литературном мастерстве, в документированности дипломатической переписки, но зато значительно превосходил его в точности дат, в подробности разных хозяйственных перечней, в знании церковных дел» [Рыбаков, 1972, с.39]. Мы можем поверить ему, поверить, что в те годы племянник Андрея Боголюбского, покровителя Ярослава Осмомысла, нарекался подобно Ярославову сыну (или наоборот), и крещен княжич Владимир Галицкий был - как Петр.

Вряд ли, однако, двум Галицким единокровным княжичам могли давать сопричастные имена, окрестив Олега Павлом. Семью князя раздирала вражда. Ярослав покинул княгиню, зажив с любовницей.

В «Энциклопедии Слова о полку Игореве», Н.Ф.Котляр сообщат следующее о мачехе Ярославны, Осмомысловой «многолетней сердечной привязанности – Анастасии из боярского рода Чагров. У них родился сын Олег, которому князь отдавал предпочтение перед законным наследником Владимиром. Когда законная супруга Ольга Юрьевна в 1172 очередной раз вместе с сыном бежала от мужа в Польшу, бояре избили родню Анастасии, саму ее сожгли на костре(!), а «князя водившее ко кресту, яко ему имети княгиню взаправду», бесстрастно сообщает киевский летописец. Однако князь проявил твердость и в 1172 развелся с Ольгой: известно, что она в т.г. ушла в монастырь под именем Ефросиньи, а это было возможно при живом муже лишь в случае развода. Умирая, Ярослав завещал престол Олегу, однако бояре не выполнили его воли, посадив «в отца место» Владимира» [ЭСПИ, т. 5-й, с.290]. В действительности, говорить об утеснении Ярославом законной жены трудно. Олег – имя, не использовавшееся в роду Галицких князей, потомков Владимира Ярославича Новгородского (оно было княжеским именем среди потомков Святослава Черниговского) [см. Соловьев, т. 2-й, с.736 и дал.], дарование его бастарду говорит скорей о неудачном поиске компромисса с княгиней (носящей это же имя). О происхождении Анастасии данных нет [Коган, 1993, с.118]. Ее связь с родом Чагров, противников княжича Владимира, избитых при боярском перевороте в Галиче, чисто умозрительная, она м.б. политической, а не кровной. Будь Настасья хотя б боярышней, никто бы не решился на квалифицированную казнь, князь, напротив, обретя подругу, сразу бы разводился с княгиней - оженившись вторично, легализуя наследственные права Олега Настасьича, в глазах современников абсолютно недействительные (дети княжеских наложниц становились дворянами, наследуя лишь «коня и бронь») [«История родов русского дворянства», 1991, с.292]. Сожжение – церковный способ казни, указующий на происхождение Настасьи, вероятно, жены княжеского либо боярского дворцового священника. Покинув Галич доброй волей, Ольга Юрьевна, напротив, отнюдь не давала мужу развода - допускавшего бы повторную женитьбу, даже в 1180 г. она светская дама, крестившая дочь Всеволода Бол.Гнездо [ПСРЛ, т. 2-й, с.613], постриг же принявшая только перед смертью [там же, 624].

Действительно, в нач. 1174 г. (в Галицкой летописи был сентябрьский стиль, не понятый ультрамартовской Переяславской летописью) Ольга покинула Галич. Речи бояр говорят о Настасье и Олеге, как врагах Владимира Ярославича [там же, с.534 и дал.]. В семье же Ярославны и Игоря Новгород—Северского, дававшего в 1184 г. убежище скитальцу Владимиру [там же, с.634], эту свару единокровных братьев проигнорировали, называя сыновей Владимиром и Олегом. Не была ли Ярославна дочерью Осмомысла от иной – третьей женщины, неизвестной нам по имени??

По летописи, Владимир Ярославич жил в Путивле два года, затем Игорь, едва бежав из половецкого плена, примирил с ним своего тестя, послом же Новгорода-Северского, сопровождавшим Владимира в Галич, был третий сын Ярославны, Святослав Игоревич. «Зачем было посылать в такой путь восьмилетнего мальчика, если он не был внуком Ярослава Осмомысла? Очевидно, его послали, чтобы растрогать грозного деда и замолвить слово за беспутного дядю. Святослав был сыном, а не пасынком Ярославны» [Соловьев, 1964, с.380] – разбивает этот эпизод легенду, закрепленную оперным либретто В.Стасова, будто Ярославна была 2-й женой Игоря, мачехой княжичей. Психологически, мы его должны относить именно к ее влиянию, и автор «Слова о полку Игореве» был недалек от истины, вменив ей ведущее положение в Новгород-Северской паре, магическое направление княгинею событий (то, что историки совершенно неверно нарекли «Плачем»). Д.С.Лихачев указывает, что, в изображении автора «Слова…», сам тот – несомненный христианин, как и названный им старый поэт Боян, но Ярославна, под его пером, искренно верит в те языческие стихии, коих заклятие ею он запечатлел [Лихачев, 1993, с.с. 29-30]. И это согласуется с ее отношением к братьям – языческим отношением, чуждым еврейского матриархата, византийского индивидуализма и православного тАинственного пуризма, основанным на патриархальном представлении - об общности братской крови, порождаемой отцовским семенем, не зависящей от материнских утроб.

Новгород-Северская летопись, сохранившаяся в составе Ипатьевской, характерна обилием точных дат. Они даны по мартовскому стилю. По ее пространству, под летом 6682 [ПСРЛ, т. 2-й, с.579], хорошо заметна вставка иноземного источника, с ультрамартовским рассказом об убиении Андрея Боголюбского. По наблюдению Аполлона Кузьмина, этот рассказ сохранил чтение, утраченное в великорусских летописях (всех!). «Боимся мьсти их…» - конкретно говорят здесь о муромо-рязанских князьях владимирцы. Как кажется, его же читал в своих, ныне утраченных манускриптах, В.Н.Татищев. Сообщение прочих сохранившихся летописей расплывчато: «…льсти [лжи] их» [Кузьмин, 1965, с.110]. Подданные Андрея Юрьевича страшились по делу: изгнанные и бежавшие в Рязань его племянники, Мстислав и Ярополк Ростиславичи, были шурьями Глеба Рязанского. Видимо, ошибка была в экземпляре Переяславской летописи, ушедшем в Низовскую Русь, с которого пошли суздальские редакции. Однако Переяславская летопись Юрьевичей заботилась скорей о сокрытии неприглядных обстоятельств убийства, нежели излагала их, с самого своего начала. Это понимали уже новгородские летописцы т.в., понимали и создатели Воскресенской летописи - общегосударственной московской летописи нач. ХVI в.. Невероятна, считая число заговорщиков, и тишина во дворце, и отсутствие их потерь до схватки с князем. Стража без доклада отпирала массивные двери, отворяемые вовнутрь (это показало изучение остовов дверных косяков в остатках Боголюбовского дворца) - запертые на ночь и охраняемые; приказать это мог доверенный человек – мечник (глава наружной охраны). Про него не говорится ни слова! Когда 1606 г. заговорщики собрались в Кремле, свергать Гришку Самозванца, тот не нашел в покоях своего меча, изъятого Дмитрием Пожарским - царским мечником. Ключник – должность гражданская (хранитель имущества), ему охрана не подчинялась, и вряд ли он имел доступ к мечу князя. Андрей Боголюбский копировал европейские порядки, и если судить по Повести о Тристане и Изольде, королевский спальник дежурит ночью непосредственно в покоях. Исчезновение меча - должно было обнаружиться! «Милостники» (дворяне), которым приписано убийство летописью, не могли снять караулы, охранявшие переходы Боголюбовского дворца, не могли приступить к делу, имея их позади себя. И независимые от канцелярии Вел.Владимирских князей летописные повести говорят то, как они ПОНЯЛИ рассказ, сверх его номинального смысла: «…пришед ко двору княжю, избиша сторожи дворные» [ПСРЛ, т. 7-й, с.89], «…избивъше стороже двьрьныя, придоша къ сенньмъ, князю же очютивъше попадъ меч, и ста у двьрии, боряся с ними. Оныхъ же бяше много, а князь один, - яко налегоша силою и выломиша двьри - и вълезоша на нь, и ту и, насунуша рогатинами, и ту сконьця животъ свои» [там же, т. 3-й, с.35].

В «Истории Российской», после рассказа под летом 6680-м о битве новгородцев с суздальцами (такая дата - особенность Ипатьевской летописи), известия о рождении 08.10 у Игоря Святославича княжича Владимира-Петра и ряда мелких зимних известий, после даты 20 января (смерть в Киеве Глеба Юрьевича), говорится: «Ярослав, князь галицкий, хотя давно жену свою невзлюбил и наложницу держал, но, опасаяся братьев ея, Глеба и протчих, не смел изгонять и отлучить. Но как скоро о смерти Глебовой уведал, немедленно, возложа на нее вины, хотел ее постричь. Она же, учиня совет с бояры, доброхотными ей, взяв сынов своих Владимира и Константина, в небытность Ярослава в Галиче уехала в Польшу марта 8-го дня. С нею же и бояре многие отъехали. Ярослав, опасаяся из сего стыда и вреда, просил Святополка Изяславича, чтоб ее уговорили. Которой с некоими бояры галицкими послали ея уговаривать, обесчевая ее с князем примирить. Но она не послушала. И послал Владимир Ярославич к Ярополку Мстиславичу во Владимир просить у него Червени, дабы во оном будучи, близости ради, способнейшую для примирения со отцем пересылку иметь, обесчевая ему за то, когда он будет на галицком княжении, возвратить ему Бужеск и к тому есче три города прибавить. Ярополк же, утвердяся ротою, отдал ему Червень и помогать обесчал. Как скоро в Галиче уведали, что Владимир в Червени, любя все вельми княгиню Ольгу и детей ея, учинили смятение противо князя своего Ярослава. И пришед в дом его, поставили стражи крепкие, чтоб не мог уйти, а наложницу его Настасию, которая его смутила со княгинею и детьми, возложа на костер великой, сожгли и несколько бояр, приателей ея, побили. Тогда прилучился тут князь Ярополк, который с тысецким галицким едва возмогли людей утишить и не дали более побивать. У Ярослава же взяли роту, что ему княгиню свою содержать порядочно, как надлежит. Сына же его, от наложницы рожденного, сослали в заточение" [Татищев, т. 3-й, с.97]. Так рассказывается в 23-й главе. После 3 очень кратких глав, в главе 27-й, историк говорит об убиении Андрея Боголюбского. Заголовки 24-й и 27-й согласуются с киноварными заголовками в Ипатьевской летописи: княжения в Киеве Владимира Мстиславича и Ярослава Изяславича. В Ипатьевской нет глав о Романе и Рюрике Ростиславичах, стоящих у Татищева (25-26), подтверждая использование им Киевской летописи (Раскольничий манускрипт 1197 г.). Рассказ об убийстве, очень близкий Ипатьевской летописи, даже ее уникальным чтениям (напр., об угрозе мести рязанцев), содержит "довески", сообщающие об Андреевой княгине, ее участии в заговоре: "Княгиня же была в Боголюбове с князем и того вечера уехала во Владимир, дабы ей то злодеяние от людей утаить" [там же, с.105]; "княгиня же на другий день убивства великаго князя, уведав о том, забрав все имение, уехала в Москву со убийцы, показуя причину, якобы боялась во Владимире смятения народнаго" [там же, с.106]. Известие внешне выглядят, как вставка-домысел, но текст подтверждает рассказ [ПСРЛ, т. 15-й, с.251], текстуально независимый и древний: 1-я часть Тверского сборника 1534 г., обрывавшаяся на 1248 г. (механически – без редактуры надстраиваемая 2-м источником, начиная с 1245 г.). Б.А.Рыбаков посчитал источником Татищева Еропкинскую летопись [Рыбаков, 1972, с.257], не обратив внимания, что историограф говорит в примечаниях об отличье оной, удостоверяя конспективным пересказом, как и о том, что это был источник типа Степенной книги [Татищев, т. 3-й, прим.512, 520], отличный от Ипатьевской летописи.

Быть может, наша оценка умозрительна, но по ней - рассказы об участии Ярославовой княгини в заговоре против Настасьи и мятеже галичан, с убийствами той и сторонников ее, а Андреевой, соответственно, в заговоре против мужа (с мятежом владимирцев), если не нарочито сближены хронистом, то писаны одной рукой и по одной схеме.

Определение Ольги сестрою Глеба, а не Андрея Юрьевича, заставляет - видеть здесь руку летописца Переяславской летописи, ведшейся в княжестве Владимира Глебовича. В.Н.Татищев увидел ее отрывок, включенный в ныне утраченный манускрипт, подробнее, нежели это доступно нам в Ипатьевской [ПСРЛ, т. 2-й, с.580 и дал.] и Суздальской (Лаврентьевская и Радзивилловская редакции) [там же, т. 1-й, с.366 и дал.] летописях.

Княжеский летописец [см. Шахматов, 1938, с.54] Переяслава Русского, подчиненный Владимира Глебовича (племянника Ольги Юрьевны), о своем видении событий высказался, между строк, сколько это было возможно в его положении.

И высказывание его – было отнюдь не в поддержку тогдашних радетелей «нравственности», тех, кто заявлял себя ревнителем «чистоты брака», изображенных - заурядными убийцами, законопреступниками, сравниваемыми с убийцами свв.Бориса и Глеба.

Летописный текст, рассказывая об убиении Андрея, внятно отсылает читателя к истории Бориса и Глеба [ПСРЛ, т. 2-й, с.594], убитых номинально единокровным братом Святополком. Из него же мы узнаем, как Михалку и Всеволода, единокровных братьев Андрея, шедших к Владимиру, в Москве - названной летописцем здесь старым именем Кучково, встречал сын Андрея Боголюбского - по-видимому, от первой жены, Улиты Кучковны – Юрий Андреевич Новгородский [там же, с.600]. Овладев Владимиром, они жестоко расправятся с Петром Кучковичем, что однако известно лишь из позднего предания, и 2-й женой Андрея [см. Кривошеев, 2010, с.528 и дал.], урожденной булгарской княжной.

Владимир Ярославич, как мы помним, также отмечался, как враг Настасьи и Олега Настасьича. По ходу изложения, Татищевым повсюду опускалась религиозная риторика, однако в рассказе об убийстве Андрея ее сохранила Ипатьевская летопись. Современный историк, преподаватель Академии Госслужбы, отметил особенность ее: «в вышеприведенном фрагменте чувствуется не совсем явное, но противопоставление религиозных стихий: христианства (православия) и другой, не оговариваемой специально. Так, автор «Повести об убиении…» подходит к другой теме – еврейской. Она (или ее отголоски) ненавязчиво, но довольно настойчиво (и устойчиво) звучит в Ипатьевской летописи на что исследователи мало обращали внимания, а если обращали, то указывали лишь на довольно прозрачный факт участия в убийстве князя некоторых лиц из его еврейского окружения» [там же, с.с. 464-465]. 

3.

В Тверском сборнике, соединявшем тексты летописи, близкой Новгородской I (НПЛ), с летописью ростовской, стоит краткая повесть об убиении Андрея Юрьевича, назвавшая, однако, многое, сокрытое официозом.

Рассказ об убийстве предваряется такой новеллой: «В лето 6883. Седящу великому князю Ярославу Изяславичу въ Киеве, и еха на нь Святославъ Черниговский Всеволодичь, изъгономъ, и въеха въ Киевъ, дружину Ярославлю изонмаша, а самъ Ярославъ утече, а княгиню яша съ сыномъ ея меншимъ. И седе въ Киеве двенадесяте дней - възвратися опять къ Чернигову, поимавъ имение его без числа. Ярославъ же, слышавъ яко стоитъ Киевъ безъ князя, повабленъ Ростиславичи, и приеха опять къ Киеву на гневъ, и замысли тяготу велику на Кияны, и перепрода весь Киевъ, отъ мала и до велика, рекучи: Вы подмолвилы есте и подвели на мене Святослава, то промышляйте, чемъ выкупити княиню и сына. Онемъ же, не имеющимъ что отвещати, а попрода [казну] игумени, и чръньцы, и попы, и черница, и Латину затвори и гости, и много зла сътвори Киеву. Въ то же время прислаша къ великому князю Андрею Юриевичу Ростиславичи, Романъ з братею своею, просячи Роману Ростиславичу Киеву княжити. Андрей же рече: Переждите ми мало, послалъ есми къ братии своей въ Русь, какова весть будетъ отъ [них], а тогда ны весть дамъ» [ПСРЛ, т. 15-й, с.250]. Черниговские князья были врагами Смоленских Мономашичей – послужильцев Владимирского кесаря, соперниками их за Киевский стол.

И в те дни, единокровные братья Андрея Юрьевича - греки Михалко и Всеволод, а с ними и их племянники – Суздальские Ростиславичи, дети сына Юрия Долгорукого Ростислава, как на командном пункте, собрались в граде Чернигове [там же, т. 2-й, c.596].

Известно как спустя 3 года во Владимире Залесском, теперь столице Всеволода Юрьевича Бол.Гнездо, будет отпразднована свадьба Елены Михалковны Суздальской, носившей мирское имя Пребраны (что тоже говорит о родительских вкусах), и Владимира Святославича - Новгородского князя, сына Святослава Всеволодовича, наследного принца Черниговского династа [там же, с.612; Татищев, т. 3-й, с.121; Коган, 1993, с.153]. Чтоб так пристроить потерявшую отца сироту, ее матери Февронии надо было обладать очень большим авторитетом в глазах Вел.князя Киевского. Наряду с дальним родством (происхождением из младшей линии потомков Святослава Ярославича), он был заработан соратничеством в политическом деянии.

Идиллия продлится, впрочем, недолго, уже в 1180, получив жалобу младших Рязанских князей, Всеволод явится к ним «на помощь», против их старших сродников – помощников Киевского и Черниговского князя Святослава, пленив сидевшего в Коломне, как черниговский наместник, сына Вел.князя всея Руси - князя Глеба Святославича.

Но пока, в 1174 году, между Суздальскими княжичами и Черниговскими князьями царит трогательное единство. Едва выслушав посольства владимирцев, ростовцев и переяславцев – срочно явившихся в Чернигов, известив об убийстве Андрея, его братья и племянники выступили к Владимиру, положив между собой и целовав крест, что старшинство принадлежит Михалку. Клятву засвидетельствовал Черниговский епископ [ПСРЛ, т. 2-й, с.596]; не называемая по имени, с неясной, ввиду утраты древних сюжетов, ролью, эта фигура - постоянно присутствует, как персонаж, в былинном эпосе.

Согласие претендентов длилось, однако, недолго. Еще раньше суздальские посольства сносились с Глебом Рязанским: "Послемъ къ Глебу, рекуще: Князя нашего Богъ поялъ, а хочемъ Ростиславичю - Мьстислава <и> Ярополка, твоею шюрину, - а крестнаго целования забывше, целовавши къ Юрью-князю на меньшихъ князехъ, на детехъ - на Михалце и на брате его, преступивьше крестное целование - посадиша Андрея, меньшая выгнаша, не последе по Андреи помянушася, но слуша Дедилця и Бориса, Рязаньскую послу. И утвердивьшеся святою Богородицею, послаша къ Глебови тобе своя шюрина, а наша князя.

…Глебъ же слышав, радъ бы, аже на него честь воскладывають" [там же, с.595]. И теперь ростовцы, как гласит летопись, убедили Михалка подождать в пограничной Москве, будущей столице нашей родины, а тем временем - скорейшим путем провели в Суздальскую землю Ростиславичей. Хватившийся Михалко прискакал во Владимир когда дружины в столице не было, а к городу подходили отряды, верные соперникам. И после неск.недель осады, истощившей силы горожан, Михалку была предоставлена дорога - для дальнейшей эмиграции в Чернигов, а Андреев город попал во власть быстро сговорившихся с суздальским боярством, вернув ему древние патрицианские полномочия, вернувших столицу в Ростов Мстислава и Ярополка. Впрочем, продлилось это недолго…

Традиция использования имени Февронии в Муромском княжеском доме (и только в нем!) была положена именно княгиней Михалка Юрьевича - Февронией Суздальской.

Об этой Февронии сообщается только то, что она пережила мужа на 25 лет, умерла 05 авг. (день мч.Евсегния) и была похоронена в Богородице-Рождественском соборе Суздаля. Сообщение об этом, датированное и подробное, напоминающее известия новгород-северского летописца, приводится Лаврентьевской летописью 1377 г. [там же, т. 1-й, с.417], сразу за известием о смерти князя Игоря Святославича.

Мы вправе полагать, что Феврония Суздальская была из рода Муромских князей. После 1377 г. летописи, включая очень близкие Симеоновскую и Радзивилловскую [там же, т. 18-й, с.38; т. 38-й, с.160], опускают это сообщение, как незначительное. Но после общерусской канонизации Февронии Муромской оно вносится в Никоновскую летопись, по наблюдениям А.Г.Кузьмина, едва ль знакомую с Лаврентьевской [Кузьмин, 1965]. Причем в старшей редакции (Царственная Книга) - так же, как и в Лаврентьевской летописи, - в годичную статью вносится известие о смерти в т.г. Игоря Черниговского: «Въ лето 6709. Преставися князь велики Черниговский Игорь, сынъ Святославичь, внукъ Олговъ. Священа бысть въ томъ же лете церковь Успение въ Володимери, въ манастыре княгинине, епископомъ Иоаномъ, сентября 9 дня, князь велики Всеволодъ, Юрьевъ сынъ Долгорукаго, посла сына своего Ярослава въ Русскии Переславль княжити, и проводиша его братиа его: Констянтинъ, Юрьи, Владимеръ. Того же лета преставися князь велики Черниговский Владимеръ Всеволодичь. Пославленъ бысть Митрофанъ архиепископомъ Великому Новугороду, июля 3 дня; тогда же и Русу [ее крепость] срубиша. Того же лета преставися княгини Феврония, князь Михаилова, и положена бысть въ церкви пречистыа Богородица въ Суздале» [ПСРЛ, т. 10-й, с.33]. Вносили это сообщение в сер. XVI века и в Владимирский Летописец: оно есть в списке Владимирского Княгинина монастыря, в целом менее исправном, но его нет в списке Кривоборских [там же, т. 30-й, с.79, прим.26] (Стародубских князей), нет в Погодинском сб. №1596 – копии, снимавшейся с протографа этого Летописца [Новикова, 2007].

Обычай возведения церквей во имя Рождества Богородицы в Ростово-Суздальской земле распространяется лишь с конца ХII века, и примером великокняжескому домену служила Муромская земля. Именно в Муроме - князем Юрием Владимировичем, отцом Петра и Павла, была воздвигнута соборная Богородице-Рождественская церковь, ранее Муромских князей хоронили в церкви Христа (в т.ч., согласно летописям, и самого Юрия, видимо, не дожившего до завершения постройки). Она была разрушена при татарских нашествиях ХIII в., в сер. XIV века как княжеская усыпальница вновь используется древняя, фамильная Борисоглебская церковь [ПСРЛ, т. 15-й (Рогожский Летописец), с.56]. Но когда в Солотче - в пяти верстах от деревни Ласково, родины Февронии, в кон. XIV века князь Олег Иванович, восстановитель славы Рязанской земли, возводит фамильный княжеский монастырь (призванный служить убежищем при частых набегах москвичей на Рязань), его главная церковь освящается во имя Рождества Богородицы.

Современная соборная церковь Мурома построена только Иваном Грозным, в XVI веке, но в ее стенах и фундаменте археологами выявлены фрагменты древнего собора, относимые к ХII веку.

Мы говорили уже, о том почтении, с которым выписан был в суздальском летописании некролог князя Юрия Муромского, за смертью которого в янв. 1174 - последовало убийство в июне т.г. Андрея Боголюбского, захват Владимира Михалком Юрьевичем. О смерти Февронии в 1201, столь же почтительно, указав место погребения, вспомнив здесь Михалка, но назвав Михалкову вдову тоже по имени (и то, и то - в летописях редкость!), сообщила (ультрамартовский стиль) Лаврентьевская летопись. Известие, хотя с большим сбоем даты (1199 год), кратко называет и «История Российская» [Татищев, т. 3-й, с.166]. Такой сбой характерен летописи типа Ипатьевской [Бережков, 1963, гл.3], и, отметив на этом году переход этой летописи и «Истории Российской» с Новгород-Северской летописи, как источника, на Муромскую (о чем ниже), мы подтверждаем связь Михалковой княгини с Муромом.

Погребение княгини, не уходившей в монастырь, отдельно от мужа (умершего в Городце Волжском и привезенного для погребения во Владимир), как и от сродников, объяснимо из того, что в Муроме тогда еще княжил Павел, союзник Всеволода Юрьевича Владимирского, отношения которого с Михалком, судя по бесцеремонности правки его летописи, были неважны.

Мы вправе полагать, что именно княгине Михалка – не склонного к ратным подвигам греческого князя-интеллигента, книжника (как характеризует его В.Н.Татищев), уже смертельно больного (ум. год спустя в Городце Волжском) [ПСРЛ, т. 1-й, с.380], несомого к стольному граду на носилках, обязаны были владимирцы победой малой Михалковой дружины - из одних лишь стрельцов - в битве 1175 г. на Белеховом Поле, над внезапно выехавшей пред ними с копьями наперевес латной ростовской ратью Ростиславичей [см. там же, с.с. 372-379].

К общему удивлению, в короткой схватке, дружинное боярское войско было расстрелянно пешцами Михалка и обратилось в бегство. Воеводы князя, оценивавшие возможности реалистически, как и брат Всеволод (неловко приписанный к имени Михалка в младш.редакции летописи), и княжич Владимир Святославич, полководец Черниговского княжества, здесь - летописцем даже не были упомянуты, распоряжалась всем, можно понять, княгиня. Вела она мужа - вопреки не только соотношению сил, но и своим муромским сродникам. Суздальская летопись по младшей, писавшейся уже при Всеволоде Юрьевиче редакции - в Радзивилловской, Академической и Ипатьевской летописях, содержит характерную правку: к имени Михалки всюду приписывается имя Всеволода (хотя используется единственное число), а к наименованию его врагов, сторонников Ростиславичей – ростовцев и рязанцев прибавляются муромцы. Старшая редакция в Лаврентьевской летописи (и возможно, в Симеоновской, где первые листы утрачены) сохранила довсеволодово – михалково летописание 1170-х годов. И в ней Всеволод, как соучастник деяний Михалка, не отмечен, а муромцы - врагами владимирцев не числятся. Ростовская редакция, передаваемая Ермолинской, Львовской и Тверской летописями, воспроизводя эти разночтения мозаично, открывает, что в одном из видов старшей редакции перечень был подробен и называл муромцев – они были на стороне соперников-Ростиславичей, что из деликатности, видимо, опустил официозный летописец Михалка.

Владимирские плебеи, холопы-каменьшики, как презрительно зовут их ростовцы, в 1175 году нежданно оказались победителями рыцарского войска своих могущественных соперников. И они приписывали победу в битве на Белеховом поле - не фетишу священников Андрея Боголюбского, создателей повестей о чудесах от иконы Богоматери Владимирской [Воронин, 2007, гл.6], а сверхъестественным силам Михалковой княгини, праздновавшей именины в дни Летнего Солнцестояния. Ее образ воспринял черты героини сказки «Крошечка-Хаврошечка», вполне прозрачно, соотносимой с «волоокою» - эпитетом связуемой с коровою Герой, богиней весенней эротической Яри.

Оные силы подтвердились дальнейшей четвертьвековой жизнью Февронии Суздальской, очень долгой по средневековым меркам. Это и было недалеко от истины, учитывая, что смертельно больной князь, не имевший взрослых наследников, годом ранее преданный владимирцами и изгнанный в эмиграцию, теперь - вновь восподвигнулся заступаться за город враждебного себе брата Андрея, пойдя в этот поход. Воззрение владимирских граждан охотно разделили Муромские князья, начав нарекать этим именем своих супружниц.

***

Церковное житие излагает биографии героев своих, во многом, условно. Февронии Муромской и последовавшему за ней князю Петру было вменено изгнание боярами. Эпизод этот не был вымышлен, но был изложен по памяти, в категориях ХVI века: на родине, во Пскове, в 1530-х Ермолай общался с переведенными туда на службу Муромскими дворянами, рассказавшими ему отеческие предания.

Местные рязанские источники, не попавшие в общероссийские летописи, исследованные Аполлоном Кузьминым [Кузьмин, 1965], рассказывали, как Давид Муромский, верный вассал Вел.кн.Всеволода Юрьевича, был в 1208 посажен сюзереном на Пронское княжение, с которого тем в 1207 были согнаны мятежные рязанские княжичи. На следующий год Пронские и Рязанские князья, враги Суздальцев, явились под стены Пронска, и Давид Юрьевич - их сродник, доброю волей, не использовав приданную князю Владимирскую дружину воеводы Ослядюка, покинул Пронское княжение, вернув его родовому держателю стола. Из общерусских сводов, использовавшихся московскими книжниками, этот эпизод, сохраненный утраченным в Суздальской земле после Липицкого разгрома младших Всеволодовичей, оказавшимся в Литве «Летописцем русских царей», выпал.

Заметим что, понимая художественную пустоту и моральную ничтожность греко-христианских [см.: «Византийские легенды», 1994] агиографических шаблонов (того, с чем возятся ныне россиянские буржуи), Ермолай отнюдь не боялся использовать шаблоны западно-европейские, - был экуменистом, так сказать, «попом-предателем».

Муром, Спасо-Преображенский собор (XVI в.)

(Фото: Казимирчик И.)

Рассказывая об изгнании, по наветам боярынь, княгини Февронии, забравшей с собой своего князя, Ермолай отталкивался от биографий Галицких князей, повести о которых были внесены в южнорусские летописи [см. Рыбаков, 1972, с.158], популярные на Руси. Известность их демонстрирует былина о женитьбе князя Владимира – былина об удалой полянице Настасье, удачливой сопернице Апраксы за сердце богатыря Дуная. Дунай – имя, также как и имя Настасьи, известное из Галицкой историографии, так звали воеводу Даниила Романовича (дело в том, что былины уже в ХIII веке складывались лишь в Новгородской земле) [Дмитриева, 1975, с.с. 49-53].

Низвергнув Ярослава Осмомысла, галицкие бояре жестоко казнили его подругу, чему князь не смог воспротивиться [ПСРЛ, т. 2-й, с.563]. Сын Галицкого князя шел по стопам отца, расставшись с княгиней – дочерью Святослава Всеволодовича (тогда Черниговского князя), взяв за себя разведенную им с мужем попадью. Стольный Галич - Ярослав завещал сыну от Настьсьи Олегу, а Владимиру, соучастнику убийства Настасьи, младший удел Перемышль, взяв с него и с бояр крестоцелование Олегу. Бояре проигнорировали завещание и попрали клятву, возведя на Галицкий стол Владимира, Олега выгнав. Но выбор Владимира оказалась удачным: в 1188 году княжич Василько Владимирович уже женат на Федоре [там же, с.659], дочери Романа Мстиславича - героя битвы новгородцев с суздальцами 1170 года, и законность попадьи-княгини, со стороны Волынского князя-Мономашича, сомнений не встретила. После, однако, обретения Владимиром Ярославичем отчего стола, подстрекаемые Романом, бояре потребовали от князя расстаться с подругой. Ипатьевская летопись рассказывает: «Романъ же слашеть без опаса к мужемь Галичькимъ, подътыкая ихъ на князя своего, да быша его выгнале изъ отчины своея, а самаго быша прияли на княжение. Мужи же Галичкыи приимше светъ Романовъ, совокупившее полкы своя и утвердившееся крестомъ, и восташа на князь свои, и не смеша его изымати, ни убити, зане не вси бяхуть в думе тои, бояху бо ся приятелевъ Володимеревыхъ. И сице сдумавше, послаша ко князю своему: Княже, мы не на тя востале есмы, но не хочемь кланятися попадьи, а хочемь ю убити, а ты где хощешь - ту зя тя поимемь. И се рекоша, ведаючи, ажь ему не пустити попадьи, но абы имъ како прогнати его. И симъ ему пригрозиша, онъ же, убоявъся, поимавъ злато и сребро много, с дружиною, и жену свою поима, и двема сынома, и еха во Угры, ко королеви. Галичане же Романовну Федору отняша у Володимера, послашася по Романа. Романъ же даде брату Всеволоду Володимеръ отнюдь, и крестъ к нему целова: Боле ми того не надобе Володимерь!» [там же, с.с. 660-661]. В.Н.Татищев излагает эту же новеллу, но подробней, с выражениями, общими повести о Петре и Февронии: «Собрався на обсчей совет, говорили, чтоб Владимира просить, дабы с братом Олегом примирился и не допустил земли своей до разорения. Другие, чтоб попадью отпустил, а взял княжну, где хочет, понеже им от того стыд и поношение несносное» [Татищев, т. 3-й, с.146].

Реминисценций «Повести…» - в «Истории Российской» мы не увидим, о князьях Петре и Павле, княгине Февронии Муромской – Татищев, в отличье от Ермолая, даже не упоминает. Его источник ХII века был древним, связанным с Новгород-Северским летописанием. Он первичен к муромо-рязанской беллетристике, также использовавшейся Татищевым. Но пересказ им речей Игоря в 1185 (в Ипатьевской летописи сокращенный), зафиксированных Новгород-Северской летописью, и Муромо-Рязанских князей в 1237 г. - делается в сходных выражениях [там же, с.135; ср.: там же, с.232]. Это красноречивое свидетельство! Под летом 6706 «История Российская» сообщает: «В то же время князь великий Рюрик отдал дочь свою Всеславу за резанского князя Ярослава Глебовича» [там же, с.166]. Ипатьевской летописью это известие о рязанских князьях, важное киевскому летописцу, дано под летом 6707-м, сим оно и заканчивается [ПСРЛ, т. 2-й, с.708]. Татищев, однако, рязанскую новеллу продолжает: «…Ярослав, князь резанский, по согласию с братиями просили великаго князя Рюрика и митрополита, дабы область Резанскую от епархии черниговские отделить и поставить в Резань особаго епископа. И как князь великий соизволил, избрали игумена Арсениа и послали к митрополиту Иоанну. Его же митрополит поставил сентемвриа 26-го дня.

6707 (1199). Апреля 30-го, на память св.апостола Иакова, князь великий Всеволод по прозьбе князей резанских ходил и с сыном Константином на половцы. Но половцы, узнав о том, со всеми станами их ушли в степи и вниз по Дону. И Всеволод, идучи далеко подле Дона и не могши их сыскать, возвратился и пришел во Владимир иуниа в 5 день» [Татищев, т. 3-й, с.166]. Узнается бюрократический стиль Новгород-Северской летописи. Верить ли Татищеву? Спустя 38 лет, цитируя речь Олега Муромского на совете муромо-рязанских князей, говорится: «Вы вспомните, как прадед наш Глеб и дед Ярослав, не хотя покориться, чести ради, Всеволоду, сами тяжко претерпели и, землю вконец разоря, принуждены были сильнейшему себе покориться, а того, что погубили, никогда возвратить не смогли» [там же, с.232]. Ярослав Глебович, погибший на кровавом пикнике Рязанских князей 1217 года в Исадах, летописям известен как Роман [Кузьмин, 1965, с.129], что указывает на недочет оцерковленного летописания московских времен (в рукописях нам только и известного, более древние манускрипты погибли), модернизировавшего речь: прочие Глебовичи оставлены в нем под языческими именами. Татищев не подозревает о тождестве Ярослава с многократно названным Романом Глебовичем, иными словами, он цитирует здесь новый источник, рязанскую редакцию новгород-северской летописи, где передавалось княжеское мирское имя (подобно Ипатьевской под летом 6707-м), без обработки. Московская и Никоновская (младшая редакция) летописи использовали источник типа Ипатьевской, но неисправный. И они упоминают Ярослава Глебовича в статье лета 6695 - одновременно с Романом, к тому же, прочтя ошибочно его имя по ветхому источнику, как «Ростислав Глебович» (видимо, читалась только вторая часть имени) [ПСРЛ, т. 25-й, с.94; т. 10-й, с.17]. Татищевым между новеллами 1199 и 1237 г.г. Роман Глебович поминается трижды [Татищев, т. 3-й, с.с. 177, 184, 199] - в рассказах о войнах в Низовской Руси, по источникам, близким Симеоновской и Суздальско-Переяславльской, не связанным с южнорусскими летописями.

Имя Ярослава (Ростислава) Глебовича стало индикатором извлечений из муромо-рязанского источника. Нет оснований оспаривать существование этой Муромской летописи: Новгород-Северский князь Олег Святославич, старший брат Игоря, был женат на сестре Глеба Рязанского [там же, прим.519]. Она же использовалась в летописном источнике сведений о Муромских князьях, сборник, включивший этот источник, историком так и именуется - «Муромской топографией» [там же, т. 1-й, с.84]. Тем самым, подтвердилась надежность Муромской летописи.

Возраст списка Татищева, как местный – более исправного, нежели столичные кодексы, включавшего летопись и какую-то повесть, «многими баснями, и не весьма пристойными наполненную» [там же, с.125 (эпизоды с Февронией на реке?)], можно оценить. «История града Ростова» - другой его источник, в очень старом (ХV в.) бумажном списке, ныне затопленный гидроэнергетиками р-н Калязина (основан в 1630) поименовывает по бывшему там Холопьему городищу (ХI в.) [там же, с.84]. Муромский манускрипт называет ориентиром Калязинский Троицкий монастырь [там же, с.125], возникший в сер. ХV в., тоже не зная о городе.

Князь Владимир Ярославич Галицкий, свергнутый с отеческого стола, с женой и сыновьями бежал в Венгрию, но был схвачен королем и заточен в башне, в венчавшем ее шатре, казну король присвоил, а на Галич посадил королевича Андрея. Одиссея Галицкого князя продлится долго, он сбежит из плена, вступив в сговор со стражником, свив веревку из разрезанного на полосы шатра и спустившись по ней наземь, долго скитаясь по чужим землям, вернув трон с помощью Фридриха Барбароссы и Всеволода Бол.Гнездо. Б.А.Рыбаков считает галицкого книжника Тимофея автором повести о Владимире Галицком, использованной ок. 1200 г. Киевским летописцем Вел.князя Рюрика Ростиславича. По Д.С.Лихачеву, эти известия были заимствованы Северским летописцем Игоря Святославича из Переяславской летописи кон. 1180-х годов – летописи троюродного брата Владимира Ярославича, попав в Киевский свод ХIII века из северского летописания [ЭСПИ, т. 3-й, с.с. 147-149].

Ермолай Еразм, подобно В.Н.Татищеву, знал авантюрную летописную повесть, кроме европейского фольклора, она повлияла и на русский сказочный фольклор (где рассказывается о путешествиях на небо по чудесному древу). Но в повести Еразма о Муромских князьях она не заметна.

Реалистическая повесть - не давала материала для нравоучительной новеллы, в фольклоре, законам которого следовал Еразм, бессильный герой, не способный защитить подругу, не котируется. И автор ХVI века предпочел воспользоваться западноевропейским историческим анекдотом (назидательной новеллой) - историей осады замка Вайнсберг германским королем Конрадом, предложившим пред падением столицы Вельфов, выпустить из нее женщин, с тем своим имуществом, которое смогут унести на плечах. Они унесли из крепости своих мужей. И именно этот сюжет был переработан Ермолаем. Свято-отеческий шаблон - здесь требовал, дабы Феврония добровольно подчинилась требованиям, уйдя в монастырь, а позже, со временем, ее примеру м.б. последовать и раскаявшийся супруг. Противоречить подлинной истории таким образом - Ермолай не пожелал.

Р.Жданович.
 

Перепечатка материалов разрешена. Ссылка на газету и сайт обязательна.
Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.